История, как известно, повторяется. И вот опять с утра до позднего вечера город охвачен лихорадкой. Чуть ли не ежедневно возникают торговые фирмы и банковские конторы, туристские агентства и анонимные общества, лихорадочно и жадно разрабатывающие золотую жилу преференций и льгот «открытого порта». Туристы, прибывающие на переполненных самолетах из Рио и Сан-Паулу, спешат набить чемоданы фантастически дешевыми тергаловыми отрезами и нанизывают на руки под рукава пиджаков по дюжине швейцарских часов: при выезде из Манауса строгие таможенники будут досматривать их багаж. Из города разрешается вывозить товаров на общую сумму не более ста долларов на человека.
Не только крупные фирмы и именитые дельцы стремятся погреть руки в Манаусе. Жажда легкой наживы дурманит головы и отравляет души многих рядовых манаусцев. Улицы и улочки, прилегающие к порту, а также коммерческий квартал города буквально кишат мальчишками и стариками, бывшими рыбаками и сборщиками орехов, неудачливыми гаримпейрос и обанкротившимися садоводами, которые спешат попытать счастья на ниве спекуляции. Идя по улице Марешал Деодоро, прохожий буквально переступает через бесчисленное множество самодельных лотков, ящиков, коробок, на которых разложены апельсины из Марокко и лезвия из Швеции, тюбики зубной пасты из Парижа и косынки из Милана. Оглушительный хор зазывал просит, умоляет, настаивает, требует купить японские батарейки, галстуки из Гонконга или консервированную ветчину из ФРГ.
Эта горячка стихает только по субботам и воскресеньям, когда закрываются магазины и банки и жители столицы Амазонии обрекаются на тоскливое бездействие. Тускла и монотонна их духовная жизнь, если вообще можно говорить о духовной жизни этого города. Вот уж поистине «мал его радостей тусклый спектр»: полдюжины душных кинотеатров, прокручивающих старые американские боевики, полсотни церквей и… вечно бездействующий театр с выбитыми стеклами и травой, пробивающейся между бетонными плитами у входа.
Обладатели толстых кошельков устремляются по субботам и воскресеньям в свои загородные клубы с бассейнами, бильярдом и подпольными казино. Народ победнее отправляется на стадион, где ведут свой нескончаемый спор полдесятка местных футбольных клубов. Туристы же, путешественники и другие гости города прибегают обычно к услугам туристской конторы «Сельватур», которая за пару сотен крузейро показывает им экзотические окрестности Манауса.
За рубежами «открытого порта»
Сельва начинается сразу же за городом. Углубившись в нее по шоссе, проложенному к живописному водопаду Тарума, сразу же замечаешь, что растительный мир здесь заметно отличается от сельвы, тянущейся вдоль Амазонки от Белена до Риу-Негру.
В окрестностях Манауса преобладают уже не пальмы и папоротники, а «жара» — невысокое лиственное дерево с гладким стволом и довольно редкой кроной из узких темно-зеленых листьев. Здесь мало типичных экзотичных растений тропиков, почти не слышно птиц, мало москитов и других насекомых.
Куда более сильное впечатление производит сельва в междуречье Амазонки и Риу-Негру. Кстати, выше впадения этого притока Амазонка получает имя Солимоэс. Вместе с двумя манаусскими журналистами я отправился туда на катере «Сельватур» в сопровождении моториста Эдилсона.
Мы долго идем по одному из протоков, соединяющих обе реки. Потом Эдилсон пришвартовывает катер к серому наклонившемуся над водой стволу сейбы и приглашает нас пересесть в лодку, тащившуюся за нами на буксире. На лодке мы проникаем в такие дебри, что кажется просто невероятным сознавать, что в каких-то двух десятках километров отсюда находится шумный Манаус со своими кинотеатрами, конкурсами «Мисс Бикини», доставкой товаров на дом и гарантированным ремонтом холодильников. Здесь, именно здесь можно увидеть все мрачное величие, всю мощь девственного амазонского леса.
В бесконечном разнообразии деревьев, рвущихся к свету, к солнцу, закрытому кронами гигантских сейб и имбауб, преобладают пальмы всевозможных видов, форм, расцветок и размеров. Эдилсон показывает нам стройную, взметнувшуюся ввысь пальму асаи с небольшими красноватыми плодами, из которых, как он утверждает, можно делать отличное вино. Рядом с ней удивительная многоствольная кудрявая пальма пашиуба. Ее твердая древесина и жесткие листья служат строительным материалом почти для всех жилищ местного люда.
Одна из самых удивительных пальм называется убусу. Она напоминает гигантский волан для бадминтона. У нее вообще почти не видно ствола, и кажется, что ее гигантские, длиной шесть-восемь метров и шириной метра полтора листья вырастают прямо из земли.
Невозможно понять, как ориентируется наш проводник в этом хаотическом смешении пальм, лиан, тростниковых зарослей и зеленых островов бамбука. Но ведет он нас к какой-то определенной цели. Мы причаливаем к невысокому косогору, подымаемся по глинистой почве, спугивая полчище гигантских ящериц, и замираем подавленные величественным зрелищем: прямо перед нами оплетенный лианами неправдоподобно толстый ствол сумаумы — самого крупного дерева амазонской сельвы.
Нас четверо, но, взявшись за руки, мы не можем обхватить и четвертой части монументального ствола. Не только кроны, Но даже нижних ветвей этого исполинского дерева мы разглядеть не можем: серый ствол пронзает зеленый шатер сельвы и устремляется куда-то ввысь, в поднебесье. Эдилсон, чуждый поэтическим восторгам, дает сухую справку, возвращающую нас с небес на землю. Он сообщает, что высота этой сумаумы — пятьдесят метров.
— Но бывает сумаума и повыше, — говорит он, закуривая сигарету.
Сумауму не спутаешь ни с каким другим детищем амазонской сельвы. И не только из-за ее размеров, но и по причине необычного строения ее ствола: ближе к земле, на высоте пяти-шести метров, от него отходят в разные стороны мощные досковидные подпорки, помогающие этому исполину выдержать не только собственный вес, но и тяжесть всех присосавшихся к нему растений-паразитов, эпифитов, лиан, рухнувшие и облокотившиеся на него стволы соседних деревьев.
— По кронам сумаум, возвышающимся над сельвой, находят направление летчики в тех местах, где нет других ориентиров, — говорит Эдилсон.
Мы благоговейно молчим, воздавая должное этой гордой королеве амазонской сельвы, еще раз прикасаемся к шершавой коре и отправляемся в обратный путь.
— Еще я покажу вам муруру, — говорит Эдилсон, весьма довольный впечатлением, которое производит на нас эта поездка. В его голосе чувствуется гордость коллекционера, демонстрирующего гостям редкостное собрание. Он засыпает нас массой сведений о запахах, свойствах, вкусах всего этого растительного царства.
