Я счел, что это уж слишком; потеряв два дня, останавливаться при хорошем ветре из-за тонущей курицы. Я дал матросу два пиастра, надеясь, что это решит все дело: араб позволил бы убить себя и за меньшую сумму. Его лицо смягчилось, но он, без сомнения, тут же подсчитал, что получит двойную выгоду, если еще и поймает курицу. В одно мгновение он скинул с себя одежду и бросился в море.
Он проплыл огромное расстояние. Полчаса мы с беспокойством следили за его перипетиями и за приближением ночи. Наконец пловец достиг корабля, но настолько обессилел, что его пришлось вытаскивать из воды: он никак не мог без посторонней помощи вскарабкаться на борт судна.
Оказавшись в безопасности, матрос сразу же занялся своей курицей: он ее согревал, сушил и не успокоился, пока не убедился, что она снова дышит и бегает по палубе.
Корабль вновь двинулся в путь.
— Черт с ней, с этой курицей! — сказал я армянину. — Мы потеряли из-за нее целый час.
— Ну и что, — сказал он мне, — не мог же он дать ей утонуть.
— Но у меня полно кур. Я бы дал ему вместо этой несколько других.
— Это совсем не одно и то же.
— Как это? Я бы пожертвовал всеми курами на свете, лишь бы не потерять часа хорошего ветра, ведь на этом судне мы уже завтра рискуем умереть от жажды.
— Видите ли, — сказал армянин, — эта курица вырвалась у него в левую сторону в тот самый момент, когда он собирался перерезать ей горло.
— Я бы понял это, — удивился я, — если бы он выполнял свой долг мусульманина, спасая живую тварь, но я знаю, что уважение правоверных к животным не простирается так далеко, поскольку они их убивают и едят.
— Конечно, они их убивают, но соблюдая при этом определенные церемонии, произнося молитвы и, кроме того, перерезая им горло не иначе как ножами, в ручки которых вбиты три гвоздя, а на лезвии нет зазубрин. А если бы курица вдруг утонула, то бедняга был бы уверен, что умрет через три дня.
— Теперь понятно, — сказал я армянину.
Итак, для восточных людей убивать животных — дело весьма серьезное. Оно дозволяется, лишь когда необходима пища, причем сопровождается это ритуалом, напоминающим жертвоприношения древних. Как известно, нечто подобное есть у евреев; продавцы мяса обязаны прибегать к услугам резников (шохет), которые принадлежат к особой религиозной корпорации; они убивают животное, соблюдая определенные ритуалы. Этот предрассудок с различными вариациями бытует в большинстве религий Ближнего Востока.
Охотиться разрешается только на хищных животных, как бы в наказание за наносимый ими ущерб. Правда, во времена халифов соколиная охота была любимым развлечением знати, но при этом как бы предполагалось, что вина за пролитую кровь падает на ловчую птицу. По существу, даже не принимая философию индусов, нельзя не признать, что есть что-то благородное в их представлении о том, что не следует убивать животное без особой надобности. В противном случае все ритуалы направлены на то, чтобы животное, которого лишают жизни, страдало возможно меньше; исключение составляет охота.
В связи с этим армянин рассказал мне, что во времена Махмуда Константинополь был полон собак; их было так много, что экипажи с трудом могли проехать по улицам. Собак нельзя было уничтожать ни как хищных животных, ни как необходимых для питания, и было решено перевезти их на пустынные острова, расположенные у входа в Босфор; их тысячами стали погружать в каики. Когда же собаки, не ведая своей судьбы, по-хозяйски разместились в своих новых владениях, с речью к ним обратился имам; он объявил собакам, что их сюда привезли ввиду крайней необходимости и что в смертный час их души не должны гневаться на правоверных. Если же по воле неба им надлежит спастись, сказал он, то спасение непременно придет.
На островах было много кроликов, и собаки сперва не имели ничего против этих иезуитских рассуждений, но несколько дней спустя, измученные голодом, они стали так жалобно выть, что их услышали в Константинополе. Правоверные, взволнованные этими стенаниями, стали протестовать. Султан, который уже вызвал к себе недовольство подданных, подозревавших его в европейских симпатиях, дал приказ возвратить собак. Собаки были с триумфом возвращены и восстановлены во всех своих «гражданских» правах.
Константинополь был полон бродячих собак из-за того, что религия не позволяла уничтожать их
Армянин несколько скрашивал однообразное путешествие. Я с удовольствием видел, что его веселость, беспрестанная болтовня, его россказни и прибаутки позволяли бедной Зейнаб (а это особенно ценят женщины Востока) отвечать потоком носовых и гортанных звуков, в котором я не только не мог уловить смысл, но даже не различал отдельных слов.
Со свойственным европейцам великодушием я спокойно переносил то, что тот или иной матрос, усаживаясь подле нас на мешки с рисом, разговаривал с рабыней. На Востоке простые люди обычно очень свободно держатся друг с другом, потому что, во-первых, у них более естественное, чем у нас, понятие о равенстве, а во-вторых, у них представителям всех классов присуща своего рода врожденная вежливость. Что же касается образования, то оно такое же, как и везде, — поверхностное, но всеобщее. Это приводит к тому, что человек низкого происхождения без каких-либо переходных ступеней может стать фаворитом знатного человека и подняться на самую высокую ступень социальной лестницы, и при этом никому не приходит в голову, что он не на своем месте.
Среди матросов был один анатолийский турок, очень смуглый, с седоватой бородой; он беседовал с рабыней чаще, чем остальные. Я заметил это и спросил у армянина, о чем они говорят. Он послушал немного и сказал: «Они говорят о религии».
Это вызвало у меня уважение, тем более что турок был хаджи — человек, совершивший паломничество в Мекку; он читал молитвы утром и вечером. Мне даже в голову не пришло бы обвинить женщину в приверженности к религиозным обрядам, ведь только из-за моей прихоти, увы, не слишком дорогостоящей, ее судьба оказалась в моей власти. Лишь в Каире, когда она была больна, мне удалось заставить ее на время отказаться от привычки омывать в холодной воде руки и ноги перед утренней и вечерней молитвой; вообще она почти не следовала моим наставлениям в области гигиены и отказалась только от окрашивания рук хной; эта краска держится всего пять или шесть дней, поэтому восточные женщины вынуждены достаточно часто совершать эту малоприятную для наблюдения процедуру. Я не против того, чтобы женщины подводили глаза, веки и брови; я даже готов согласиться с тем, чтобы они румянили щеки и красили губы, но к чему окрашивать желтой краской и без того смуглые руки, которые после этого приобретают оттенок шафрана? В этом вопросе я был настроен весьма решительно.
