Я достал из портфеля магнитофон, надел наушники и наугад прослушал последние записи. Не очень четкие, но разобрать вполне можно. «Уходите!.. Немедленно!» – вот тебе и тишайший, интеллигентнейший Илья Михалыч. А ведь артист взял слишком высокую ноту и дал петуха – переборщил: оскорблением можно человека унизить, смешать его с грязью, но не убедить! «Способный на все…» – голос Никиты, я дальше: «Вы не его, себя пожалейте, Алексеи Архипыч, он-то вас жалеть не станет». Никита, конечно, лучше знает своего шефа, такой унижения не простит, кого сможет – раздавит, мне-то уж точно быть в отделе писем…
К моему удивлению, эта мысль, впервые меня не обескуражила. И Приморск, и редакция, и даже воскресшие надежды на перемены в личной жизни – все это представлялось бесконечно далеким и нереальным; меня не покидало ощущение, что самым важным, в жизни будет сегодняшний день. Ну, может быть, не сегодняшний, а завтрашний или послезавтрашний, но это уже не имело значения: мир целиком сосредоточился здесь, на этой скорлупке, и, как солдату перед боем, самыми близкими мне стали люди, которые разделят со мной мою участь.
Дверь скрипнула и неслышно отворилась, Никита на цыпочках подошел к шкафу и достал из папки несколько листов копирки.
– Брось писанину, – сказал я, – развлеки умирающего. Никита вздрогнул.
– Фу-ты, напугал!
– Нервы у тебя пошаливают. На спицах вязать не пробовал?
Никита присел у меня в ногах.
– Переходим на «ты»? Представь себе, Оля меня учила, этот свитер она связала.
– Хороший свитер.
– Да, теплый.
– Вернешься, спасибо скажешь, – вкрадчиво ввернул я.
– Не надо об этом, – попросил Никита, – сжег мост – не оглядывайся.
– К ней ты моста не сжигал.
– Не знаю, – с грустью сказал Никита, – жизнь покажет. Ты порываешься спросить, отвечу сразу: нет, не жалею. Знаю, все теперь может пойти шиворот-навыворот, а все равно не жалею. – Лицо его на мгновение стало злым.
– Я был для него… тряпкой, о которую он вытирал ботинки; это очень противно, омерзительно быть тряпкой. Ты никогда не был тряпкой, Паша?
– Кажется, никогда.
– И я больше не буду, – гордо сказал Никита. – Если, конечно, – он улыбнулся, – благополучно вернемся.
– Обязательно вернемся, мне еще повесть написать нужно.
– Раньше ты мечтал об очерках.
– То раньше.
– Тебе хорошо, – Никита снова погрустнел. – Есть куда и к кому возвращаться…
– Мы же договорились, сдам тебе койку… Ш-ш!
– Никого, – послышался голос Чернышева, – отдышался мастер сенсаций, рванул куда-то. Здесь лучше, Антоныч, капитанская каюта на людей давит.
Я приложил палец ко рту, Никита понимающе кивнул.
– Давай здесь, – согласился Лыков. – С кого начнешь санобработку?
– С тебя.
– Пошел ты…
– Я серьезно, Антоныч, – с какой-то несвойственной ему теплотой сказал Чернышев. – Сам справлюсь, шестеро их у тебя…
– Я тебе не Корсаков, – угрожающе, – я и врезать могу!
– Ладно, не ерепенься, – отозвался Чернышев. – Зови машинную команду.
Хлопнула дверь. В выступившей тишине было слышно, как Чернышев расхаживает по салону. Не обращая внимания на негодующую мимику Никиты, я включил магнитофон. Пленки в кассете, по расчету, должно было хватить минут на сорок.
– Звали? – Один за другим в салон входили люди.
– Присаживайтесь… Вахонин где?
– Здесь я.
Дверь еще раз громыхнула, люди рассаживались по креслам.
– Шкурный вопрос, ребята, – начал Чернышев, – в том смысле, что своя шкура ближе к году. Без шуток: идем на большой лед, надо помочь науке. Дело, сами понимаете, небезопасное, наберем больше, чем в прошлый раз. Опрокидывать я вас не собираюсь, но и гарантий никаких давать не буду.
– Толку от них, – произнес кто-то, – если что, не взыщешь.
– Вот именно, – сказал Чернышев. – Потому и не буду.
– К чему тогда разговор? – Это, кажется, Шевчук. – Мы и так пуганые, нам в случае чего из машины не выйти.
– Не беспокойся, Витя, остальные тоже не успеют, – это Чалый, старший моторист. – Один Охрименко с «Бокситогорска» морского черта надул.
– Не успеют, – подтвердил Чернышев. – Пугать никого не пугаю, а имею предложение: желающие могут перейти на «Буйный».
– Как так перейти? – удивился Шевчук. – А добровольная подписка?
– Подписку снимаю, – ответил Чернышев. – Считай, что никто ее не давал.
– Честно или воспитательная работа?
– Вы ж меня знаете, ребята, на ветер слов не пускаю. Подписка снимается без всяких последствий.
– А почему Деда не позвали, Архипыч?
– С Дедом говорил, он остается и за машину ручается.
– А за тех, кто в машине?
– Подумать надо, Архипыч, не на рыбу идем… Не было у бабы хлопот, лучше б не звал…
– Науке, говоришь, помочь… А главный-то ученый топ-топ, на «Буйный» смылся?
– Я ж предупредил, вопрос шкурный, – отозвался Чернышев.
– Ты нас тоже пойми, – это Чалый, – мы с тобой столько лет, всей душой… Спасибо, конечно, что волю дал, кому переворачиваться охота, семьи у нас.
– У ребят с «Бокситогорска» и «Нахичевани» тоже были семьи, – тихо сказал Чернышев. – Ты, Петя, ни разу не тонул, а я – три, мне тоже переворачиваться неохота. Только ведь другие будут, если мы эту штуку не поймем – обледенение. Не стану, ребята, повторяться, агитировать никого не намерен. На размышления даю час, каждый доложит лично.
– Сюда приходить, что ли?
– Найдешь где-нибудь, по походке узнаешь… Все свободны.
И снова были слышны лишь шаги Чернышева. Щелчок – это, наверное, он прикурил от зажигалки, потом стал крутить телефонный диск.
– Присылай палубную команду, Антоныч… Разошлись, пусть думают, ты ни на кого не дави… Да, скажи Раисе и Зине, чтоб собирались… Нет, вызывать не надо, в приказном порядке.
Я сделал страшные глаза: Никита вознамерился чихнуть. Нашел место и время! Зажав нос пальцами, он кое-как удержался, потряс головой и подмигнул, потому что меня самого потянуло на кашель. Я нырнул под одеяло, нахлобучил на голову подушку, откашлялся и пропустил начало разговора.
– Знаем, – сказал Птаха. – Мотористы в столовой митингуют, доложили.
– Это тебе доложили, – послышался голос Перышкина. – Об чем лай?
– Собаки в подворотне лают, – пробасил Воротилин.
– Все он знает, Филимон Аркадьевич, везде побывал!
Я позволил себе расслабиться: Чернышев излагал ситуацию примерно в тех же словах.
– Совсем другое дело! – весело удивился Перышкин. – Если без всяких последствий… И в характеристике ничего не будет?
– Что заслужил, то и будет, – сухо ответил Чернышев.
– Намылился? – насмешливо спросил Птаха и добавил несколько слов, которые я тут же решил в будущем не расшифровывать. – Дуй до горы, Федя, «Байкал» все спишет!
