– Это, должно быть, механики, – сказал Дики.
– У них действительно очень официальный вид, – согласился я.
– Слушайте! – сказал Дики, когда до нас донеслось слабое гудение. – Летит.
На горизонте появилось пятнышко, которое быстро увеличивалось в размерах. Теперь два человека в хаки приступили наконец к своим обязанностям. С пронзительными криками они выбежали на взлетную полосу и стали гнать с нее трех пони, которые до сих пор мирно паслись в центре того, чему теперь предстояло стать посадочной площадкой. Во время приземления самолета был волнующий момент, когда один пони чуть не прорвался обратно, но человек в хаки бросился ему наперерез и в последнюю секунду схватил пони за гриву. Самолет слегка подпрыгнул и, вздрогнув, остановился, а два человека в хаки, оставив пони, извлекли из недр ангара жидковатую лесенку на колесах и приставили ее к самолету. Очевидно, Дики был единственным пассажиром, который собирался сесть в Десеадо.
Дики сжал мою руку.
– Джерри, – сказал он, – вы мне сделаете одно одолжение, да?
– Конечно, Дики, – ответил я. – Все, что угодно.
– Посмотрите, чтобы никаких лошадиных ублюдков не было на пути, когда мы полетим вверх, а? – попросил он очень серьезно и зашагал к самолету. Поля его войлочной шляпы хлопали на ветру.
Самолет с ревом взлетел, пони поплелись на взлетную полосу, а мы направили тупое рыло «лендровера» на город.
Часов в двенадцать мы заехали за Уичи, и он сам сел за руль «лендровера». Я искренне радовался этому, потому что, не проехав и двух миль от Десеадо, мы свернули с дороги на едва заметную колею, которой мы оказали бы великую честь, назвав проселком. Временами она совсем исчезала, и, если бы мне пришлось самому вести машину, я бы совершенно растерялся. Но Уичи направлял «лендровер» на, казалось, совершенно неприступную стену колючих кустов, которые, царапая борта машины, визжали, как духи, предвещающие смерть. Прорвавшись сквозь кустарник, мы снова попадали на колею. Кое-где дорога сворачивала в выемку трехфутовой глубины, которая оказывалась ложем пересохшего ручья, почти равным по ширине расстоянию между колесами машины. Мы осторожно ехали двумя колесами по одному берегу, а двумя – по другому. Малейший просчет – и машина свалилась бы вниз и безнадежно застряла.
По мере того как мы приближались к морю, пейзаж постепенно менялся. Из плоской местность становилась слегка волнистой, кое-где ветер, содрав верхний слой почвы, обнажил желтую и ржаво-красную гальку, большие пятна которой напоминали болячки на меховой шкуре земли. Эти пустынные участки, по-видимому, были излюбленным местом пребывания любопытных животных – патагонских зайцев, потому что именно на сверкающей гальке мы всегда находили их парочками, а то и небольшими группами – по три, по четыре. Это были странные существа, которые выглядели так, словно их слепили весьма небрежно. У них были тупые морды, очень похожие на заячьи, маленькие, аккуратные кроличьи ушки и маленькие тонкие передние лапки. Но задние ноги их были большими и мускулистыми. Больше всего привлекали их глаза – большие, черные, блестящие, с густой бахромой ресниц. Похожие на миниатюрные копии львов с Трафальгар-сквер, зайцы лежали на гальке, греясь на солнце и посматривая на нас с аристократическим высокомерием. Они подпускали довольно близко, потом томно смежали длинные ресницы и с потрясающей быстротой оказывались в сидячем положении. Они поворачивали головы и, взглянув на нас, уносились к струящемуся мареву горизонта гигантскими пружинистыми прыжками. Черно-белые пятна на их задах казались удаляющимися мишенями.
Вскоре, ближе к вечеру, косые лучи солнца окрасили пейзаж в иные цвета. Низкая поросль колючих кустарников стала фиолетовой, алой и красновато-коричневой, а участки обнаженной гальки расцветились алым, ржаво-красным, белым и желтым. С хрустом прокладывая путь по этой многоцветной местности, мы заметили в самом центре участка обнаженной гальки черный шар, который при ближайшем рассмотрении оказался большой черепахой, карабкавшейся по горячим камням с мрачным упорством глетчера. Мы остановились и подняли ее, но пресмыкающееся, напуганное неожиданной встречей, обильно помочилось. Непонятно, где она нашла на этой иссушенной земле столько влаги, чтобы создать такое мощное оборонительное заграждение. Окрестив черепаху Этельбертой, мы положили ее в кузов «лендровера» и поехали дальше.
На закате, перевалив через последний из пологих холмов, мы очутились на площадке, похожей на дно древнего озера. Окруженная кольцом невысоких холмов, она казалась своеобразной чашей, в которую ветер сносил из-за холмов песок, укладывая его толстым слоем, убившим всякую растительность. Когда машина, ревя и оставляя за собой хвост пыли, неслась по этому ровному месту, вдалеке мы увидели рощицу зеленых деревьев, первых деревьев с тех пор, как мы выехали из Десеадо. Подъехав поближе, мы рассмотрели маленький, окруженный аккуратной белой изгородью оазис, а в центре его, под сенью деревьев, красивый деревянный дом, весело раскрашенный ярко-синей краской.
Нас вышли встречать два пеона[9], одетые в bombachas[10] и драные рубахи. У них были длинные черные волосы, черные блестящие глаза и в общем диковатый вид. Они помогли нам разгрузить машину и внести наши вещи в дом, а затем, пока мы распаковывались и мылись, они вместе с Уичи закололи овцу и стали в честь нашего прибытия готовить асадо. Чтобы жарить асадо, нужен очень сильный огонь, но порывистые ветры, которые постоянно дуют в Патагонии, заставляют быть осторожным – они могут сдуть и унести весь костер, и тогда сухой кустарник запылает на много миль вокруг. Во избежание этого у подножия холма, на вершине которого стоял дом, Уичи посадил большой квадрат кипарисов. Деревьям дали подрасти футов до двенадцати, а потом срезали им верхушки, чтобы они стали гуще. С самого начала кипарисы были посажены так тесно, что теперь их сучья переплелись и образовали почти непроницаемые заросли, в которых Уичи прорубил узкий проход, а внутри квадратной рощицы он расчистил полянку футов двадцать на двенадцать. Здесь и жарили асадо; разводить костер под защитой толстых кипарисовых стен было безопасно.
Пока мы мылись и переодевались, стало темно. Мы спустились к полянке среди кипарисов, где уже пылал огромный костер. Возле него в землю был вбит большой кол, на который насадили целую овцу, вскрытую подобно устрице. Мы лежали на земле вокруг костра и пили красное вино, ожидая жаркого.
В Аргентине я много раз бывал на асадо, но тот, первый раз на эстансии Уичи навсегда останется в моей памяти. Восхитительный запах горящих веток, смешанный с запахом жареного мяса, розовые и оранжевые языки пламени, красные блики на кипарисовых стенах, шум ветра, который неистово ломится в наше убежище и с тихим вздохом, обессилев, замирает в путанице ветвей, и ночное небо с трепещущими звездами и хрупким осколком луны… Кажется, никогда еще я не испытывал большего удовольствия, чем тогда, когда я, сделав большой глоток приятного теплого красного вина, наклонялся, отрезал благоухающий кусок мяса от шипящей коричневатой бараньей тушки, окунал его в острый соус из уксуса, чеснока и красного перца и отправлял этот сочный кусок в рот.
Когда мы насытились, Уичи, сделав добрый глоток вина, отер рот тыльной стороной руки и посмотрел на меня поверх красных мерцающих угольков, которые лежали на земле закатным солнцем.
– Mañana[11], – сказал он, улыбаясь, – мы пойдем к pinguinos[12].
– Si, si, – сонно ответил я и еще раз, уже просто от жадности, потянулся вперед, чтобы отрезать себе еще кусочек хрусткой корочки от остывающих остатков овцы, – mañana pinguinos.
То была отважная птица; отходя к морю, она то и дело бросалась на меня и даже заставляла отступать.
Чарлз Дарвин. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль»
Было еще темно, когда меня разбудил Уичи, ходивший по кухне. Он тихо насвистывал и гремел кофейником и чашками, стараясь вежливо прервать наш сон. Первым делом я зарылся поглубже под кучу мягких, теплых, светло-коричневых шкур гуанако, наваленных на непомерную двуспальную кровать, на которой мы с Джеки так уютно устроились. Однако, поразмыслив, я решил, что если Уичи встал, то пора вставать и мне – хотя бы для того, чтобы вытащить из постелей остальных. Итак, горестно вздохнув, я отбросил шкуры и шустро соскочил с кровати. Редко мне случалось так сожалеть о своих поступках, это было все равно что выскочить из жаркой котельной и тут же броситься в студеную горную речку. Стуча зубами, я натянул на себя все, что попало под руку, и заковылял на кухню. Уичи улыбнулся и кивнул мне, а потом с сочувственным видом, налив на два пальца коньяку в большую чашку, долил ее горячим кофе и подал мне. Вскоре, раскалившись докрасна, я стянул с себя один из трех пуловеров и стал злорадно вытряхивать из постелей остальную компанию.
