Собачка, не заставив себя упрашивать, спрыгнула на землю. Это существо было сибирской породы, с серой шерстью, небольшого роста, с широкой доброй и ласковой мордой, очень, судя по всему, привязанное к своему хозяину.
Михаил Строгов и Надя тут же уселись в кибитку. Михаил Строгов протянул руки, как будто искал руки Николая Пигасова.
— Это ты мне руку пожать хочешь! — догадался Николай. — Вот тебе, батюшка, мои руки! Жми, сколько нравится!
Кибитка покатила дальше. Лошадь, которую Николай и не думал хлестать, шла иноходью. Если Михаил Строгов и не выигрывал ничего в скорости, то, по крайней мере, Надя теперь не устав ала, как прежде.
Девушка была настолько измождена, что, укачиваемая однообразной тряской кибитки, вскоре погрузилась в сон, походивший на беспамятство. Михаил Строгов и Николай как могли удобнее уложили ее на березовых листьях. Полный сочувствия паренек был глубоко взволнован, а если глаза Михаила Строгова не увлажнила ни одна слезинка, то конечно же лишь потому, что раскаленный металл выжег последнюю!
— Она очень славная, — сказал Николай.
— Да, — согласился Михаил Строгов.
— Им, батюшка, и сильными хочется быть, и храбрятся-то они, а, по сути, ведь слабенькие, голубушки! Вы издалека идете?
— Да, из очень далекого далека.
— Бедные вы мои! Небось очень больно было, когда они глаза тебе выжигали?
— Очень, — ответил Михаил Стогов, обернувшись, как будто мог видеть Николая.
— Ты не заплакал?
— Заплакал.
— Я бы тоже заплакал. Подумать только — ведь больше никогда не увидишь тех, кого любишь. Но хотя бы они тебя видят. Может, в этом и есть какое-то утешение!
— Да, может, и есть! А скажи мне, дружище, — ты меня нигде не мог видеть?
— Тебя, батюшка? Нет, нигде.
— А то голос твой мне вроде как знаком.
— Смотри-ка! — улыбнулся Николай. — Мой голос ему знаком! Может, ты хотел узнать, откуда я еду? Так я тебе скажу: из Колывани.
— Из Колывани? — переспросил Михаил Строгов. — Тогда, значит, там я с тобой и встречался. Ты был на телеграфной станции?
— Такое возможно, — ответил Николай. — Я там жил. Был служащим, занимался отправкой телеграмм.
— И оставался там до последнего момента?
— А как же! Как раз тогда-то там и нужно быть!
— Это случилось в тот день, когда англичанин и француз с рублевыми монетами в руках ссорились из-за места у твоего окошечка; англичанин еще отправил телеграмму с первыми стихами из Библии, ведь так?
— Возможно, батюшка, хоть я этого и не помню!
— Как? Совсем не помнишь?
— Я никогда не читаю депеш, которые передаю. Ведь мой долг — забывать их, а самое простое — не знать.
В этом ответе был весь Николай Пигасов.
Тем временем кибитка катила себе неспешным ходом, который Михаилу Строгову хотелось бы ускорить. Однако Николай и его лошадь привыкли к такому ритму, и ни тот, ни другая не желали его менять. Лошадь три часа шла, а час отдыхала — и так днем и ночью. Во время остановки она паслась, а пассажиры перекусывали в компании верного Серко. Еды в кибитке было запасено самое малое человек на двадцать, и Николай щедро предоставил свои запасы в распоряжение гостей, которых считал братом и сестрой.
После целого дня отдыха Надя отчасти восстановила силы. Николай следил, чтобы ей было как можно удобнее. Путешествие протекало в сносных условиях, — конечно, медленно, но заведенным порядком. Иногда случалось, что среди ночи Николай, продолжая править, засыпал и истово храпел, что говорило о его спокойной совести. Быть может, в такие вот минуты, напрягши зрение, можно было увидеть, как рука Михаила Строгова перехватывает вожжи, побуждая лошадь ускорить шаг, — к великому удивлению Серко, который, однако, помалкивал. Но как только Николай просыпался, рысь снова сменялась иноходью, однако кибитка уже успевала пройти несколько верст на повышенной скорости.
Так миновали они речку Ишимку, селение Ишимск [95], Берикыльск [96] и Кюск, реку Мариинку, село того же названия [97], потом Богословск [98] и, наконец, Чулу, маленькую речушку, которая отделяет Западную Сибирь от Восточной [99]. Дорога шла то через обширные песчаные равнины, открывавшие взгляду широкий обзор, то средь густых еловых чащ, которым, казалось, не будет конца.
Нигде ни души. Поселки почти полностью обезлюдели. Крестьяне бежали за Енисей, в надежде, что широкая эта река, быть может, остановит татар.
Двадцать второго августа кибитка доехала до городка Ачинска, что от Томска в трехстах восьмидесяти верстах. До Красноярска оставалось еще сто двадцать верст. Пока ничего чрезвычайного не произошло. Все шесть дней, что они были вместе, Николай, Михаил Строгов и Надя оставались прежними: одному ни на миг не изменило его спокойствие, остальных не оставляло беспокойство при мысли о том часе, когда их спутник должен будет с ними расстаться.
Местность, которую они проезжали, Михаил Строгов видел — если можно так сказать — глазами Николая и девушки. Они поочередно живописали ему места, через которые ехала кибитка. Он знал, лес ли вокруг или равнина, не виднеется ли в степи избушка и не показался ли в поле зрения местный житель-сибиряк. Николай был неистощим. Он любил поговорить, и, сколь бы своеобразно ни виделись ему вещи, слушать его было приятно.
Как-то днем Михаил Строгов спросил у него о погоде.
— Вполне пригожая, батюшка, — отвечал тот, — однако это последние дни лета. Осень в Сибири короткая, и первые зимние холода скоро уже дадут о себе знать. Быть может, татары решат привести холодное время на зимних квартирах?
Михаил Строгов в сомнении покачал головой.
— Стало быть, ты, батюшка, в это не веришь, — отметил Николай. — Думаешь, они пойдут на Иркутск?
— Боюсь, что так, — ответил Михаил Строгов.
— Да… ты прав. С ними один скверный тип, который не даст им застыть по дороге. Слышал об Иване Огареве?
— Да.
— Знаешь, ведь предавать свою страну нехорошо?
— Да… это нехорошо… — отвечал Михаил Строгов, желая остаться бесстрастным.
— Послушай, батюшка, — заметил Николай, — тебя, мне кажется, не очень-то возмущает, когда при тебе заводят речь об Иване Огареве! При этом имени русская душа не может не содрогнуться!
— Поверь, дружище, твоей ненависти к нему никогда не сравниться с моей, — сказал Михаил Строгов.
— Быть того не может, — ответил Николай, — нет, не может! Когда я думаю об Иване Огареве, о том зле, которое он содеял нашей святой Руси, меня охватывает ярость, и попадись он мне в руки…
