― Ваше превосходительство, ― сказал он, ― десять лет назад я отравил своих тестя и тещу, чтобы быстрей прибрать к рукам их состояние. После этого преступления, о котором никто не знал, ничто мне не удавалось; и наоборот, все оборачивалось злом против и вокруг меня. Банкир, у которого я положил на счет 100 тысяч рублей, обанкротился; мои деревни и леса сгорели, неизвестно от чьего огня; мой скот пал от эпизоотии; жена умерла от злокачественной лихорадки; наконец, моя дочь только что погибла от известного вам и почти непостижимого несчастного случая. Тогда я сказал себе: «Божья десница на тебе; повинись и искупи вину». Вот он я, ваше превосходительство, во всем признаюсь, делайте со мной, что хотите.
Месье Суслов, заключенный в крепость, ожидает суда и выглядит, если не повеселевшим, то, по крайней мере, более спокойным, чем когда-либо.
Мои истории невеселые, но признайтесь, дорогие читатели, что они оригинальны. Как и страна, которая, несмотря на офранцуженную поверхность, не похожа на другие страны.
* * *
Вы помните, что я вышел из резиденции герцога д’Оссуна, оставив визитную карточку в когтях медведя, убитого его величеством Александром II ― самым отважным и самым неутомимым охотником на медведей в империи, где среди других империй больше всего медведей. Я не стал затягивать свой визит по двум причинам: костюм, на верность которому осудила меня таможня, и желание отправиться за несколькими нужными мне книгами к соотечественнику Дюфуру. Он преемник Белизара и издатель la Revue francaise ― «Французского журнала», лучший французский, подобно тому, как Исаков ― лучший русский книгопродавец в Санкт-Петербурге. Я рассчитывал найти у него несколько книг, которые мне были необходимы, и которые я не взял с собой, опасаясь затруднений, чинимых русской таможней путешественникам из-за некоторых книг, что находились, как мне было известно, под запретом при императоре Николае. Я не знал, что в этом отношении, как и во многих других, императором Александром предоставлена самая большая свобода.
Я застал Дюфура дома. Он уже слышал о моем приезде. У него побывала очаровательная молодая женщина ― мой друг последние 25 лет, хотя ей только 33 года, чтобы спросить, видел ли он меня и знает ли место моей петербургской остановки. Она немного и ваш друг, дорогие читатели, потому что не скажешь, что вам совсем неизвестна Женни Фалькон[63] ― сестра Корнели Фалькон[64], которой вы аплодируете 10 лет подряд в театре «Опера», и которой вы аплодировали бы еще, если бы болезнь, влияющая на голос, не заставила ее уйти со сцены в расцвете таланта.
Я знал Корнели Фалькон со времени ее дебютов. С 1832 года нас связывает истинно братская дружба. В то время ее сестра Женни была 7-летним ребенком… Но, надо сказать, самой красивой, самой шаловливой и самой избалованной изо всех 7-летних девочек.
Ее мать, в ту пору в возрасте 37 лет, была еще одной из самых красивых женщин Парижа. Вы вспоминаете Корнели, не правда ли? Она была очень красива! Ну и хорошо, ее мать, по виду ее старшая сестра, могла бы вполне конкурировать с нею.
Корнели занималась воспитанием своей маленькой сестры. Пансионат Парижа, из числа лучших, не избаловав сердца девочки, что случается редко, от природы живой и восприимчивый ум сделал одним из самых изысканных, какие я знал. Она дебютировала в театре «Жимназ» что-нибудь в возрасте 16-17 лет, в пьесе Скриба. Ее дебют был счастливым, и Санкт-Петербург, по своему обыкновению, завладел молодым талантом. Да, ей было тогда 16 лет. В 26-ть она получила содержание и оставила театр, чтобы держать зимний салон, один из самых модных в Санкт-Петербурге. Нет такого благовоспитанного француза, который, будучи в Санкт-Петербурге, не был бы принят на Михайловской площади у мадемуазель Женни Фалькон. Вот уже 15 лет ей принадлежит привилегия давать самые прекрасные балы, держать лучших рысаков и самые элегантные сани из тех, какие когда-либо скользили по деревянному или железному мостам, чтобы попасть на острова.
Один из моих друзей, с которым нас связывают 20 лет дружбы, обладатель самого знаменитого, если не самого древнего имени в России, стал вместе с нею 10-12 лет назад душой этого салона. Этого друга зовут Дмитрий Павлович Нарышкин[65].
Та мужественная Наталия Кирилловна, которая вызволила своего сына Петра из устроенной стрельцами бойни и увлекла его в Троицу ― Троице-Сергиеву лавру, была Нарышкиной. Она стала женой царя Алексея Михайловича в его втором браке и родила единственного сына ― царя Петра. От первого брака у Алексея был Федор, умерший в 23-24 года; Иван, идиот всю свою жизнь, одно время деливший трон с Петром и умерший в 1696 году (предположительно: у меня нет под рукой никакого справочника, чтобы проверить эту дату); наконец, знаменитая царевна Софья, сыгравшая, как мы видели, слишком авантюрную роль в жизни своего брата.
Нарышкины никогда не стремились быть графами или князьями; они остались просто Нарышкиными, но в их родовом гербе ― орел России.
Есть одно довольно милое предание ― может быть, далекое от правды, за его историческую достоверность не отвечаю, особенно потому, что это предание ― о Наталии Кирилловне и о том, как она стала царицей.
Боярин Матвеев, тот самый, кто был убит стрельцами тогда же, когда они убили Леонида и Афанасия Нарышкиных, о чем я вам рассказал, проезжал через деревушку Киркино, что находится в Рязанской губернии в 25 верстах от города Михайлова, почти полностью населенную разорившейся знатью, кого называют odnodvortzi ― однодворцы, то есть теми, у кого остался только дом. Очаровательный ребенок примерно 12-13 лет заливался горючими слезами на пороге одного из таких домов. Пока в экипаж запрягали лошадей, Матвеев поинтересовался, какое горе обернулось страданием девочки-подростка. И узнал, что единственная раба, которая у нее оставалась и служила ей горничной и гувернанткой, только что повесилась. Отсюда и слезы, проливаемые бедным ребенком. Дальше из расспросов он узнал, что юная сирота происходит из хорошей семьи, жившей в Крыму; увез ее с собой, воспитал как дочь и представил двору. Алексей Михайлович, овдовев, увидел ее, полюбил и сделал ее своей женой.
Правдиво ли предание? Я уже сказал, что за эту его сторону не отвечаю; но и сегодня в родной деревне Наталии Кирилловны бытует еще поговорка, которая гласит: «Если бы девка не повесилась в Киркино, то на свет божий не появился бы Петр Великий». Достоверно, что отец и дед Наталии Кирилловны были записаны в боярскую книгу.
Итак, Женни Фалькон ― мой маленький друг с 1832 года, став моим большим и делаясь все большим и добрым другом, побывала здесь, чтобы узнать обо мне новости у Дюфура. Она оставила для меня краткий наказ-рекомендацию: не медлить ни минуты, чтобы ее обнять. Просила сказать еще, что я нашел бы у нее моего друга Нарышкина, которому тоже, как и ей, не терпится меня увидеть.
