Незаметно, чтобы не видел Веня, я наклоняюсь и, как будто поправляя подушку, осторожно касаюсь ладонью фотографии над койкой: до встречи!
Когда я тащу все свое снаряжение по коридору, меня нагоняет Бен, Он с разбегу прыгает мне на ногу и повисает, крепко вцепившись в брюки руками. Он всегда так делает, когда я ухожу с теплохода. Когда мы заходим в порты, Бенка повисает на моей ноге и не пускает. И приходится его сажать на цепочку. Ладно, возьму его с собой.
А лодка уже прыгает, скачет у судна. На ее борту белеет написанное мелом „Корифена“. В ней горой навалены приборы, мешок с продуктами, одеялами. Петя Скачков в трусах и форменной фуражке стоит у руля, уперев руки в бока, и курит трубку с остролицей физиономией Мефистофеля.
Все, кто свободен от вахты, толпятся на палубе. Боцман возится с толстым сезалевым канатом. К его концу привязан якорь. По штормтрапу мы соскальзываем с „Марлина“ в „Корифену“. Скачков оттолкнулся багром от борта судна, боцман с матросом, поднатужившись, сдвигают якорь, и он, всплеснув воду, падает в океан, уволакивая за собой канат, прикрепленный к лодке.
Под кормой „Марлина“ вздулись зеленые водяные пузыри; дали ход, Двигатель выдохнул через низкую, одетую в красную полосу с серпом и молотом трубу фиолетовый дымок, и теплоход пошел от нас прочь. На палубе замахали руками… на крыло мостика вышел капитан. Приложив ко рту мегафон, он кричит в него. До нас лишь доносится: „…акулы… могут скушать… пожалуйста…“ Потом он машет нам мегафоном и что-то говорит в рубку. Через мгновение над океаном разнеслись три прощальных гудка. До свидания, „Марлин“!
До свидания, марлинцы! Мы встретимся вновь через сутки.
Повязав голову марлей, я разобрал имущество и прилег на брезент. Чуть накренившись на левый борт, судно быстро уходило к фиолетовому горизонту. Солнце, распухая на глазах, неторопливо клонится к океану, вечереет. Скачков очищает фитиль керосинового фонаря, Корин и Валентин склонились над раскрытым ящиком, в котором матово поблескивает прибор для измерения течений.
Зыбь не успокаивается. Пожалуй, она стала даже сильнее. А может, зыбь и не усилилась: просто посудина, в которой мы сидим, во много раз меньше „Марлина“. Вот ее и швыряет, подбрасывает, валит с борта на борт.
— Ну вот мы и в океане. Одни… — говорит Станислав, — ликуй, Леднев, трепещите, Бомбар и Хейердал!
Я с тревогой поглядываю на волны: не люблю, когда они слишком разгуливаются. Лучше, когда тихо. — Может, перекусим? — предлагает Петр.
— Пожалуй, — соглашается Валентин. — А что там за продукты, Стась?
Корин шевелит ногой пластикатовый мешок.
— Здесь есть все, мой адмирал: хлеб, колбаса, сгущенное молоко, консервы, „заморские фрукты“ — апельсины, ананасы. Все из расчета на трое суток.
— Что ж, — говорит Прохоров, взглянув на часы, — до станции тридцать четыре минуты. Успеете ли вы н-набить свои желудки?
— Успеем! — хором восклицают все, выуживая из мешка кольца колбасы, сгущенное молоко и „заморские фрукты“.
Через двадцать минут с суточным пайком покончено. Мешок заметно худеет. Колбасные шкурки подхватила и унесла прочь волна, две из шести банок сгущенного молока, булькнув, опустились на морское дно. Они были опустошены корифенцами и тщательно вылизаны Бенкой. Съев по апельсину на сладкое, мы закуриваем, а Бен, подстелив под голову свои штаны, удобно располагается в ящике из-под вертушки…
Быстро темнеет. На небосводе показались низкие, насыщенные влагой тучи, и экипаж „Корифены“ нет-нет да и поглядывает на них с тревогой. Сейчас в Гвинейском заливе период тропических ливней. И если там, на судне, это доставляло удовольствие, то в открытой лодке да еще к ночи дождь совсем ни к чему.
Да, как все просто и хорошо казалось с борта судна!.. Сидишь себе в лодке, жуешь апельсины; подошло время — опустили за борт вертушку, подняли ее, записали показания, и опять два часа делай что хочешь: можешь спать, можешь рыбку ловить. Курорт! М-да. Курорт… В действительности все оказалось не так, как предполагалось, К вечеру подул сильный ветер. Может, он и всегда по вечерам дул, но только на „Марлине“ мы его не замечали. Подул, развел волны. Может, на судне мы и внимания бы на них не обратили, но сейчас, из этой лодчонки, они кажутся нам огромными.
— Начали!.. — командует Валентин, свешиваясь над водой. Цепляясь ногами за одну из банок, он придерживает руками блестящий белый прибор, чтобы волны не разбили его о металлический борт. Сейчас „морская вертушка“ погрузится в воду и опустится к самому дну. Там, у грунта, в траловом, как называют промысловики, слое воды она начнет работать; струи движущегося течения ударят в лопасти вертушки, она закрутится, и специальный счетчик измерит скорость течения, а компас особой конструкции укажет направление движущихся потоков. Вот это нам и надо узнать — скорость и направление течений в траловом слое воды.
— Осторожнее!., — Напрягшееся, в каплях воды лицо Валентина возле самых волн. Корин раскручивает барабан с тросом, густо намазанным солидолом, Я слежу, чтоб трос не соскочил с блока. Метр за метром уходит в глубину. Сначала вертушка чуть виднеется сквозь воду, потом исчезает… Двадцать… тридцать… пятьдесят метров… еще десяток. От резкого крена трос рвется из рук, я налегаю на него то грудью, то плечом, и на коже остаются рыжие мазки.
Скорость и направление. Через каждые два часа. И так в течение суток. Сначала в этой точке океана, на этой станции, потом на десять миль западнее. Потом еще, еще… Всего десять станций — и капитан проложит курс в северные широты. Домой. Там, дома, мы составим карты течений в придонном слое воды и передадим их промысловикам. И тралы у них не будут путаться.
наматываться. Они не будут пустыми. Тралы наполнятся рыбой.
— Стоп!..
Валентин валится на дно лодки, мы с Кориным закрепляем трос, садимся рядом. Вертушка на заданной глубине. А мы с Кориным измазаны солидолом с ног до головы и жирно лоснимся, словно подтаявшие шоколадные фигурки.
Болтанка, Лодка прыгает, кренится и клонится в самых неожиданных направлениях: ветер слева, поверхностное течение справа. Течение и ветер ставят лодку бортом к волнам, И мы болтаемся в ней во всех четырех плоскостях… в голове гудит, к горлу подкатывается горечь. Я судорожно стискиваю зубы: плохо переношу качку. А ветер усиливается. Срывает с волн мохнатые гребешки пены и швыряет в наши лица. Рубашки мокрые насквозь, и нам совсем не жарко. Даже холодно; морская вода, смешиваясь с солидолом, прохладными змейками ползет за воротник, и по всему телу прокатывается озноб.
Ни встать, ни сесть: лодка мотается из стороны в сторону, подскакивает вверх и с крутым креном рушится и темные водяные провалы. Потом рывок — канат не пускает, а лодка рвется, словно хочет развернуться по течению. В шлюпке тихо. Петр, закутавшись в одеяло и надвинув фуражку на самый лоб, дремлет, втиснувшись между мотором и железным бортом. Петру хорошо: он никогда не мучается морской болезнью. Во время шторма у него только аппетит улучшается. И в салоне он с удовольствием съедает мою порцию. Я обычно в это время, слабый и потный, валяюсь на койке и проклинаю тот день и час, когда моя нога впервые вступила на палубу судна. Мне и сейчас тяжело. Даже очень. Но я креплюсь. Я даже напеваю. Мурлыкаю что-то такое беззаботное. Бодренькое, А Стась и Валентин, те как будто И не замечают болтанки, сидят па дне лодки, упершись ногами в борта, и курят. Крепкие парни. Не то что мы с Беном. Я креплюсь, напеваю, а Бенка лежит на дне ящика из-под вертушки и, закрыв лапами глаза, тихонько попискивает. Чтобы на него не падали брызги, Валентин закрывает крышку ящика, оставив небольшую щель, и Бенка затихает, успокаивается. Он не укачался.
