переходило в тревогу.
Чего-то не хватало — и чем-то этим была шхуна моей мечты. Ей полагалось бы чуть покачиваться там, внизу у причала, безупречной, прелестной, ожидающей точно невеста — своего суженого: вот-вот он придет к ней. И суженый пришел, был здесь, был в эту самую минуту, а вот от морской невесты не было ни следа.
«Страстоцвет» прорвался сквозь последний каменный барьер на козьей тропе, змеившейся к рыбозаводу, икнул раз-другой и тихо испустил дух. Когда я попытался завести его, он только жалобно повизгивал. Я выбрался на тропу, и путь мне преградил крохотный мальчуган, который подобно гному словно бы выскочил из усыпанного камнями склона. Белобрысый, в резиновых сапогах на несколько размеров больше, чем следовало, со шмыгающим носом и застенчивой улыбкой. Я спросил его, где мне найти дядю Еноса Коффина (в таких деревушках любой мужчина старше пятидесяти лет именуется «дядей» теми, кто его помоложе), и он ткнул пальцем в большой дом, исчерченный горизонтальными широкими полосами — лиловыми, канареечно-желтыми и охристо-красными.
На секунду я должен отвлечься и указать, что до вступления в Конфедерацию мало кто из ньюфаундлендцев в рыбачьих селеньях мог расщедриться на магазинную краску. Они изготовляли собственную из охристой глины, растертой в рыбьем жире и морской воде. Когда краска эта высыхала, на что уходило до года, она обретала цвет запекшейся крови. Не слишком-то веселенький оттенок, и за долгие века тамошние жители изголодались по ярким цветам. Вскоре после того как остров стал частью Канады, его наводнили всевозможные коммивояжеры, в том числе и москательных фирм. Наводнили его и наличные, в результате федерального пособия на младенцев и пенсий по старости. Значительная часть этих денег тут же была обменяна на краски. Опьяненные обилием ярких цветов, обитатели деревушек часто не удовлетворялись просто красным, или травянисто-зеленым, или будуарно-розовым домом и красили свои жилища разноцветными горизонтальными, вертикальными и даже диагональными полосами. При взгляде в туманный день с моря на расстоянии нескольких миль их тона ласкали глаз. При взгляде в солнечный день с близкого расстояния даже сильные мужчины пошатывались.
— Спасибо, — сказал я. — А ты случайно не знаешь, где стоит шхуна, которую продали Холлоханы?
Лицо мальчугана просияло. Он повернулся и зашаркал между двумя обветшалыми складами, а я пошел за ним. Проулок привел нас к основанию жердяного и невероятно шаткого помоста (как там называют рыбацкие пристани) из ободранных хлыстов тонких лиственниц.
У помоста стояло судно.
Вернее, лежало наполовину в воде, так как был отлив, среди богатейшей коллекции битых бутылок, гниющих водорослей, дохлой рыбы и неведомых, покрытых илом предметов. Я пробрался по пропитанным рыбьим жиром слегам помоста и остановился перед шхуной моей мечты.
К корпусу ее, с тех пор как я ее видел, никто не прикасался, и с голых досок обшивки лохмотьями свисали остатки ее зеленой краски, точно изъеденной экземой. Ее днище, лишившееся последних следов сурика и намазанное мазутом, жирно блестело. Палубы зияли дырами люков, разошедшимися швами; между нестругаными новыми досками тянулись длинные черные потеки вара там, где кто-то конопатил на скорую руку. Грот-мачта была сломана в десяти футах над палубой, а фок-мачта, ничем не закрепленная, покачивалась под жутковатым углом в мольбе к глухим и слепым небесам.
Но сильнее всего кровь холодела при виде гигантской неокрашенной, смахивающей на ящик надстройки, которую кое-как присобачили к палубам. Массивная, она тянулась от кокпита до подножья фок-мачты. Больше всего она походила на гигантский саркофаг. Казалось, кораблик, чувствуя, что умирает от какой-то неизлечимой и омерзительной болезни, взвалил себе на спину собственный гроб и пополз к кладбищу, но не добрался и умер там, где покоился теперь.
От этого зрелища я онемел, но на моего маленького мокроносого проводника оно произвело прямо обратное впечатление. Он в первый раз заговорил:
— Господи Иисусе, сэр! — сказал он. — До чего ж красивый, а?
Я не сразу отправился к Еносу. Хоть я человек мирный, но руки у меня чесались убить его на месте. А потому я снова забрался в «Страстоцвет» и, как у меня в обычае, когда я попадаю в сложную ситуацию, откупорил бутылку.
В этот момент заботил меня в основном Джек Макклелланд. Джек должен был приехать в Грязную Яму через две недели, готовый отправиться в наше плавание. Джек принадлежит к тем изысканным Фортуной людям, которым чужды слабости простых смертных. Он — Человек, Который Умеет Доводить Дело До Конца, и ждет того же от своих присных. Он не взывает к Судьбам, он отдает им распоряжения. Он отдает распоряжения всем, получил их от него и я.
«Пятнадцатого июля в 7 ч. 30 мин мы поплывем из Ньюфаундленда курсом на ближайший пальмовый островок, где проведем лето, наслаждаясь сибаритским существованием. Ясно?»
Таковы были его напутственные слова мне. И я практически не сомневался, что он не удовлетворится тем, чтобы провести лето в Грязной Яме.
После первого приложения к бутылке я все еще планировал пришибить Еноса, сослаться в суде на то, что я психически ненормален, добиться, чтобы меня поместили в психбольницу Сент-Джонса, и коротать там время в обществе Уилбера, пока Джек про меня не забудет. Приложившись еще два раза, я решил развести пары и отбыть на «Страстоцвете» в одно уютное местечко на границе Канады с Аляской, где хоть отбавляй археологических изысканий касательно древности первых людей в Америке. Однако «Страстоцвет» не заводился ни в какую, так что я приложился еще разок-другой и пришел к выводу, что останусь пока там, где нахожусь сейчас, и поищу путь к забвению попрямее.
Семь энергичных дочерей Еноса наткнулись на меня там, когда галопировали на рыбный завод к началу первой смены. Добрые, чуткие девушки.
Одна уложила мою голову на могучие колени, а вторая отправилась искать Еноса. Попозже они всей компанией препроводили меня — то есть отнесли на руках — в родительский дом выше по склону, где и уложили без дальних разговоров в постель.
Проснулся я поздно вечером отнюдь не в радужном настроении. Но дочери Еноса были так радушны и окружали меня таким заботливым вниманием (включая обильную кормежку — языки и щечки трески), что я не устроил Еносу нахлобучку, какую следовало бы. На мой упрек, что он меня страшно подвел, мне было отвечено тоном оскорбленной невинности:
— Чего ж вы не сказали-то, что вам она спешно нужна? Да знай я, так она бы у меня месяц назад готова была. Да вы не тревожьтесь, мил человек. Я утречком с Оби Мэрфи договорюсь, и вдвоем-то мы ее до ума за неделю доведем. И вот что,
