«Обычное колдовство, — подумал бы скиф, увидя как делается противочумная прививка. — Правда, эти люди что-то слишком берегут себя. Могли бы, например, разрезать кожу как следует, до крови, а потом слизать кровь друг у друга. Так делали мидяне и лидийцы, вступая в союз. А еще лучше выдавить кровь в чашу с вином и пустить чашу по кругу. Таков наш, скифский, обычай. Лучшего способа привить дружбу и скрепить клятву, пожалуй, еще не придумано».
Словом, скиф счел бы наш приход на санэпидстанцию вполне разумным и своевременным поступком.
Случилось это в первобытном мире.
Один мечтатель, первым из людей
Установив, что 2х2 = 4,
Пришел к мудрейшим с формулой своей.
Отколотив как следует страдальца,
Мудрейшие прочли ему урок:
— Для счета нам отлично служат пальцы.
Не суйся в арифметику, щенок!
На сотни лет
Их строгое внушенье
Закрыло путь таблице умноженья.
Жили в древности два скульптора — Учитель и Ученик.
Учитель был гением, а с гениями трудно иметь дело. То он ни с того ни с сего возьмет и разобьет молотком почти готовую скульптуру. То вместо богини изобразит известную всему городу особу и не постесняется ее статую предложить храму: молитесь, люди добрые! То на щите самого бога войны высечет собственный портрет.
Зато Ученик был покладист и делал именно то, о чем его просили. Сделанные им статуи стояли и в храмах, и во дворцах, и на площадях, и на стадионах, и даже вдоль дорог вместо верстовых столбов.
Произведения Учителя были известны лишь ценителям и знатокам. «Ничего, — говорили знатоки и ценители. — Пройдет время, и потомки во всем разберутся. Потомки, они умные».
Прошло две тысячи лет. Потомки начали раскапывать города той эпохи. И конечно же, они пока нашли только произведения Ученика, потому что их было очень много. Потомки установили их в своих музеях и восхищались ими, потому что статуи были древними, а древностью нельзя не восхищаться: древние, они мудрые.
— Земля имеет форму шара,—
Однажды заключил мудрец,
За что его постигла кара
И страшен был его конец.
Мир оказался не готов
Жить без поддержки трех китов.
Из всех историй, какие произошли со мной на раскопках, эта, пожалуй, самая удивительная.
Черную записную книжку в клеточку мне подарил товарищ, когда оба мы учились на первом курсе. У нас была общая страсть: мы усердно коллекционировали обмолвки профессоров, забавные вывески, газетные «ляпы». До сих пор помню несколько своих записей из той книжки.
«Евпатий Коловрат нанес сокрушительный удар по задним частям татар».
«Первобытные люди питались, с одной стороны, мясом диких животных, а с другой — кореньями дикорастущих злаков».
«Бежит женщина. Навстречу ей китоврас. «Китоврасе, китоврасе, пожалей меня. У меня по одним спискам восемь детей, по другим двенадцать!»
«Закрытое комсомольское собрание считаю открытым. (Смех.) Товарищи, не вижу в этом ничего смешного. (Смех нарастает.) Товарищи, как же мне быть? Собрание закрытое, я его открываю. (Общий восторг.) Ну, хорошо. Вопрос о формулировке обсудим в будуарах».
Потом мы работали секретарями в приемной комиссии факультета и с охотничьим азартом набрасывались на заявления и автобиографии.
После этого мы поехали на раскопки в Новгород, в первый же день рассорились и перестали разговаривать.
Как-то в воскресенье экспедиция каталась на катере по Волхову и озеру Ильмень.
— Внимание! — провозгласил профессор. — Проплываем мимо того места, где когда-то стоял Перун. После победы христиан позолоченного идола свергли. Он плыл по Волхову, и народ на берегах глумился над богам, перед которым вчера трепетал. По традиции каждый археолог приносит здесь жертву Перуну.
Профессор выдернул из кармана позолоченную авторучку и лихо швырнул ее в набежавшую волну. Его заместитель отправил за борт трубку с головой Мефистофеля (он давно собирался бросить курить). В воду посыпались монеты, заколки, расчески. Бывший мой друг кинул Перуну заграничный карандаш.
Наши взгляды встретились. В порыве отчаяния я вытащил из кармана его подарок — записную книжку с бесценными перлами, размахнулся и швырнул ее как можно дальше в дымчато-серебряные волны Ильменя.
Через несколько дней к нам в столовую зашел работник горсовета:
— Кто из вас будет Животиков В. Н.? Можете явиться за пропажей.
Я так и сел. Заявление Животикова В. Н. я переписал в ту книжку из-за смешной фамилии.
Работник горсовета ушел ни с чем, но через час я уже был у него. Перед ним лежала записная книжка в покоробившейся черной обложке. Я сказал, что я не Животиков В. Н., но книжка моя. И продекламировал заявление. Его выслушали, сверили с текстом и окинули меня отеческим взглядом.
— Так-так. Здорово влетело от руководства? Не помните, при каких обстоятельствах потеряли книжечку? Еще бы! На пьяной рёлке ее нашли!
— А что это такое?..
— Хм… Пьяной рёлкой косари кличут участок заливного луга, оставляемый до окончания сенокоса на предмет беспробудного пьянства. Трава, понимаете ли, высокая, никто не видит, пей и вались.
«Языческое пиршество, — не без трепета подумал я. — Обычай времен Перуна».
— В общем берите книжечку, — закончил работник горсовета, — и больше коллектив не подводите! Университет все-таки… имени Ло-мо-но-со-ва!
Вечером я подошел к товарищу, молча протянул книжку. Тот перелистал ее. Все записи, кроме заявления Животикова В. Н., переписанного черной тушью, были смыты.
— Видал? — обрадовался мой друг. — Перун жертвы не принял! Вернее, принял одни записи. Не любит он, когда жертвуют дружбой!
Когда я уезжал в экспедицию, дочка подарила мне свою игрушку — красный пластмассовый кораблик с белым парусом.
— Что будет делать кораблик в пустыне? — спросил я. — Ведь там нет воды.
— Возьми, возьми, — ответила дочка. — Может, пригодится.
Я повесил кораблик на веревочке над входом в палатку. От ветра и жары он из красного сделался бледно-розовым. И дочери приходилось после моего приезда всякий раз подкрашивать его.
