Сопровождает их господин директор, и на этот раз к ним пожелал примкнуть также и Атаназ Доремюс. Для учителя грации и хороших манер подобная церемония — дело самое подходящее. Себастьен Цорн тоже решился сопутствовать своим товарищам. Но его, конечно, больше интересует тонганская музыка, чем хореографические забавы населения.
Когда туристы явились на площадь, праздник был уже в полном разгаре. Тыквенные бутылки с соком кавы, добытым из корней перечного дерева, передаются по кругу. Напиток этот поглощают сотни плясунов — мужчины и женщины, юноши и девушки; у последних волосы кокетливо распущены по плечам: в таком виде девушки ходят до замужества.
Оркестр самый простой: флейта, издающая гнусавые звуки и именуемая фангу-фангу, и с дюжину нафа, то есть барабанов, в которые бьют по два раза с промежутками, и даже в такт, как подметил Пэншина.
Понятно, что благовоспитанный Атаназ Доремюс не может скрыть своего полнейшего презрения к танцам, совсем не похожим на кадрили, польки, мазурки и вальсы французской школы. Он без всякого стеснения пожимает плечами, в противоположность Ивернесу, которому эти пляски представляются в высшей степени своеобразными.
Это прежде всего танцы, которые исполняются сидя и состоят только из тех или иных поворотов верхней части тела, пантомимных жестов, раскачиваний туловища в такт музыкальному ритму, медленному и грустному, производящему на слушателя необычайное впечатление.
После такого раскачивания следуют пляски, которые исполняют уже стоя: тонганцы и тонганки вкладывают в них весь пыл своего темперамента, то сопровождая танец плавными движениями рук, то воспроизводя движениями ярость воина, стремящегося по тропам войны.
Члены квартета наблюдают это зрелище, как артисты, задавая себе вопрос: до чего дошли бы эти туземцы, если бы их возбуждала завлекательная музыка парижских балов?
И тут Пэншина — только ему и могла прийти в голову подобная мысль — предлагает своим товарищам послать в казино за инструментами и угостить танцовщиков и танцовщиц самыми бешеными и бравурными плясовыми мелодиями из репертуара Лакока, Одрана, Оффенбаха.
Предложение принято, и Калистус Мэнбар не сомневается, что впечатление будет огромное. Через полчаса инструменты доставлены, и бал тотчас же начинается.
С чрезвычайным изумлением, но и с не меньшим восторгом внимают туземцы звукам виолончели и скрипок, по которым так и летают смычки, наполняя воздух ультрафранцузской музыкой.
Представьте себе, они, эти туземцы, оказываются весьма чувствительны к музыкальным впечатлениям. Ведь давно уже доказано, что характерные танцы парижских народных балов возникают инстинктивно, что им научаются без всяких преподавателей, хотя Атаназ Доремюс и думает иначе. Тонганцы и тонганки соревнуются в прыжках, плавных покачиваниях, быстрых поворотах. И вот Себастьен Цорн, Ивернес, Фрасколен и Пэншина переходят к бесовским ритмам «Орфея в аду».26
Тут уж сам господин директор не в силах устоять на месте и присоединяется к неистовой кадрили, исполняемой одними кавалерами, а учитель грации и хороших манер закрывает лицо руками, чтобы не видеть подобного неприличия. В самый разгар этой какофонии, ибо сюда примешиваются также гнусавые флейты и звонкие барабаны, исступление танцоров достигает крайних пределов, и неизвестно, до чего бы оно еще дошло, не случись тут события, положившего конец этой адской хореографии.
Один тонганец, высокий и сильный детина, восхищенный звуками, извлекаемыми виолончелистом из своего инструмента, бросается на виолончель, вырывает ее из рук музыканта и убегает с криком:
— Табу!.. Табу!..
Виолончель стала табу! К ней нельзя прикоснуться, не совершая святотатства! Жрецы, король Георг, вельможи его двора, все население острова восстали бы против нарушения священного обычая…
Но Себастьен Цорн знать ничего не желает. Он очень дорожит своей виолончелью, шедевром Гана и Бенарделя. И он летит по следам похитителя. Тотчас же за ним устремляются его товарищи. В дело вмешиваются туземцы. И все мчатся друг за другом.
Но тонганец бежит так быстро, что настичь его нет никакой возможности. Не прошло и трех минут, как он уже далеко…
Себастьен Цорн и другие, совершенно обессилев, возвращаются к Калистусу Мэнбару, который сам еле переводит дух. Сказать, что виолончелист находится в состоянии неописуемой ярости, было бы недостаточно. Он задыхается, на губах у него пена! Табу или не табу, но он требует возвращения инструмента! Пусть Стандарт-Айленд объявит войну всему Тонгатабу, — разве не бывало войн, возникавших по менее важному поводу?
К великому счастью, власти острова вмешались в дело. Через час туземца удалось схватить, и его заставили принести инструмент обратно. Правда, это удалось нелегко. И могло бы случиться, что ультиматум губернатора Сайреса Бикерстафа возбудил бы в связи с вопросом о табу религиозные страсти целого архипелага.
Впрочем, снятие табу было произведено с соблюдением всех правил церемониала, предусмотренного для подобных случаев. Согласно обычаю, зарезали немало свиней, положили их в яму, наполненную раскаленными камнями, зажарили вместе с бататами, таро и плодами макоре и, наконец, съели к великому удовольствию тонганских обитателей.
Что касается виолончели, то в суматохе она немного расстроилась, но Себастьен Цорн снова настроил ее, предварительно удостоверившись, что все ее качества сохранились, несмотря на произнесенные над нею туземные заклинания.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Нашествие хищников
Распростившись с Тонгатабу, Стандарт-Айленд берет курс на северо-запад, к архипелагу Фиджи. Он начинает удаляться от южного тропика вслед за солнцем, направляющимся к экватору. Всего двести лье отделяют его от фиджийской группы, и коммодор Симкоо придерживается скорости, подходящей для такой морской прогулки.
Ветер переменный, но какое значение может иметь ветер для столь мощного плавучего сооружения? Если порою на двадцать третьей параллели и разражаются сильнейшие грозы, то «жемчужине Тихого океана» они ничуть не вредят. Электричество, насыщающее атмосферу, притягивается многочисленными громоотводами, ими снабжены и общественные здания и жилые дома. Что касается дождей, даже ливней, которые низвергают на остров грозовые тучи, то здесь им только рады. Парк и поля еще ярче зеленеют от таких душей, — впрочем, довольно редких. Жизнь в Миллиард-Сити протекает поэтому вполне счастливо среди празднеств, концертов, приемов. Теперь между обеими частями города установилась тесная связь, и, кажется, отныне уже ничто не может угрожать безопасности Стандарт-Айленда.
