По-видимому, писать о том, как подготавливалась экспедиция, я не буду. Переписка между инстанциями, бесконечные совещания, привычная нервотрепка со снабжением, утряска личного состава – посвящать во все это читателя то же самое, что водить едока на кухню и показывать, как готовят котлеты: может отбить аппетит. А вот об отвальной, которую устроил Чернышев за день до выхода в море, немного рассказать стоит.
В последнее время я не раз встречался с Чернышевым, но никак не мог привыкнуть к его выходкам. Поразительный субъект! К примеру, мне срочно нужно с ним проконсультироваться: редактор требует подробного обоснования моей длительной командировки. «Можно вас навестить, Алексей Архипыч?» – «Валяй, навещай"» И два часа кряду Чернышев деловито, без всякого ерничества отвечает на мои вопросы. Все, казалось бы, честь по чести, но ушел от него я взбешенный, грязный, как дворняга, и еле волоча ноги, потому что всю беседу выбивал с ним ковры. В другой раз, не особенно надеясь на успех, я допытался расспросить Чернышева о его приключениях, а он вдруг разохотился и стал рассказывать, да так интересно, что я уши развесил – впрочем, ненадолго, так как на третьей минуте понял, что мне самым бессовестным образом подсовывается сюжет «Морского волчонка». Уходя, я слышал за спиной обидный смешок: видимо, этот субъект был обо мне не самого высокого мнения.
Подобные случаи отбили у меня охоту без крайней нужды встречаться с Чернышевым, и на отвальную я пошел только потому, что хотел познакомиться с будущими товарищами по экспедиции и полюбоваться спектаклем, который, без сомнения, устроит Маша – неужели она упустит случай завербовать новых «лещей»?
Всего приглашенных было семь человек – одни мужчины. Корсаков, крупный специалист по остойчивости судов, вместе со своим аспирантом Кутейкиным прилетел из Ленинграда, известный химик Баландин – из Москвы; кроме них, за столом оказались полярные гидрологи Ерофеев и Кудрейко, Лыков, старший помощник Чернышева, и я. Машу («единственное приятное исключение», как со старомодной галантностью выразился Баландин) Чернышев погнал переодеваться, так как она предстала перед гостями в довольно смелой мини-юбке. Гости весело протестовали, обзывали Чернышева эгоистом, но он был неумолим. Чувствовалось, однако, что успех жены доставляет ему удовольствие; он жмурился, как сытый кот на солнце, и не без ехидства на нас поглядывал: «Швартуйтесь, братцы, к другому причалу, этот занят!» А Маша порождала именно греховные мысли; жены моих знакомых, во всяком случае, единодушно ее клеймили и возмущались вульгарным мужским вкусом – лучшего аргумента в пользу критикуемой женщины и выдумать невозможно. К тому же она была классной портнихой, красиво себя обшивала и умела играть на чувствительных мужских струнах: то выглядела легкомысленной и доступной, то вдруг надменной недотрогой, то вроде бы простой и домашней, но с таким взглядом, от которого, как посмеивался Чернышев, «лещ так и пер на крючок». Молва приписывала ей самые невероятные похождения, однако все три дочки походили на отца, как дождевые капли (что вряд ли можно было счесть для них большой удачей).
Я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Жаль, но в газетных очерках Маше места не найдется; ничего не напишешь и о сюрпризах, которые преподнес нам Чернышев. Началась наша дружеская встреча с того, что из-за пресловутого натертого паркета мы не без отвращения обули безобразные, в дырах тапочки, которые сваливались на каждом шагу. Весь вечер под столом шла возня, так как то один, то другой терял свою обувку и, тихо ругаясь, лез ее доставать, а Кутейкин, лихо заложив ногу на ногу, отлетевшей тапкой чуть не выбил окно. Второй сюрприз был куда огорчительнее: среди обилия закусок на столе не оказалось ни вина, ни водки, а принесенную Корсаковым бутылку шампанского Чернышев со словами «Чего добро переводить!» сунул в холодильник. Затем хлебосольный хозяин водрузил на стол ведерный жбан клюквенного морса, щедро расставил бутылки с минеральной водой и, с наслаждением покосившись на постные лица гостей, проскрипел: «Ну, чего будем пить, ребята?»
Лыков подмигнул Кутейкину, Кутейкин подмигнул Лыкову, и оба подмигнули мне. С полчаса назад, войдя в подъезд, я услышал звяканье стекла и увидел двух склонившихся в темном углу забулдыг. Один из них тихо назвал меня по имени, и я с невероятным удивлением узнал Лыкова, который делал мне таинственные знаки. «Не хочешь, нам больше достанется», – мудро заметил он, продолжая злодействовать над бутылкой. Знал, к кому в гости идет!
– Из чего пить? – поинтересовался Баландин, всем своим видом показывая, что ценит хозяйскую шутку и верит, что мистификация вот-вот кончится.
– Маша! – рявкнул Чернышев так, что мы подпрыгнули на стульях. – Посуду!
– Иду! – послышался голос, и через минуту с нагруженным керамическими чашками подносом появилась Маша. Чернышев одобрительно крякнул, поскольку на сей раз «бесовка» надела хотя и туго обтягивающее, но целомудренное длинное платье.
– Ешьте, пейте, дорогие гости, – певуче проговорила Маша, семеня вокруг стола с чашками и стараясь не смотреть на мужа, который взглядом пытался пригвоздить ее к месту (целомудренное платье при ближайшем рассмотрении оказалось с разрезом чуть ли не до талии). – Спиртного, извините, не держим, а морс домашний, сама клюкву покупала, витамины для мужского организма – первое дело.
Чернышев молча достал из шкатулки иголку с ниткой, рывком подтащил жену к себе и начал быстрыми стежками зашивать разрез. Маша при этом стояла с лицом великомученицы, страдающей за свои убеждения, и доверительно жаловалась хохочущим гостям: «Уж такой он у меня строгий, ни людей посмотреть, ни себя показать – такой строгий». И метнула быстрый взгляд на Корсакова, для которого, по-видимому, и был устроен спектакль.
Теперь пришло самое время представить вам этот важный персонаж моего повествования. Я до сих пор знаю о нем совсем немного, но одно совершенна точно: везунчик, в сорочке родился. Сорок лет, а доктор наук, крупный специалист, да еще и сложен как атлет – даже много для одного человека. Виктор Сергеич – так зовут Корсакова – скорее привлекателен, чем красив. Лицо, пожалуй, вырублено крупно и грубовато, но зато так и хочется заглянуть в его глаза, которые то и дело вспыхивают, будто за ними скрыта мигающая лампочка, – выразительные глаза человека с умом и чувством юмора. И смеется он хорошо: заразительно, с удовольствием отдаваясь смеху, и, что очень важно, одинаково не только над своими, но и над чужими остротами. А важным это я считаю потому, что так смеется лишь человек доброжелательный, не упивающийся собственным превосходством, порою мнимым. Очень мне понравилось и то, как Корсаков повел себя с Чернышевым: с одной стороны, достаточно уважительно, а с другой – совершенно на равных, ясно показывая, что в экспедиции роль статиста играть не собирается. Пока что Корсаков – единственный, с кем бы мне на корабле хотелось сблизиться, но лезть в друзья я не умею и форсировать событий не стану.
