Свои отпуска, справедливо причитавшиеся ему после дальних походов, он неукоснительно посвящал старой матери, — даже если их разделяли тысячи верст и непроезжие зимние дороги. И впервые случилось так, что, выполняя крайне сложные обязанности на юге империи, Михаил Строгов вот уже целых три года — словно три столетия! — не навещал старой Марфы. Через несколько дней его ждал очередной отпуск, и он уже закончил все приготовления к отъезду в Омск, как вдруг произошли известные события. И Михаил Строгов был неожиданно доставлен к царю в полном неведении относительно того, чего ждал от него государь.
Не произнося ни слова, царь ненадолго остановил проницательный взгляд на Строгове, который застыл перед ним в полной неподвижности.
Явно удовлетворенный увиденным, царь вернулся к своему бюро и, указав шефу полиции на стул, негромким голосом продиктовал ему письмо всего в несколько строк.
Когда текст послания был составлен, царь очень внимательно перечитал его и привычным росчерком поставил подпись, предварив свое имя сакраментальной формулой императоров России «Быть по сему», что означает «Так тому и быть».
Затем письмо было вложено в конверт и запечатано штемпелем с императорским гербом.
Поднявшись, царь велел Михаилу Строгову приблизиться.
Михаил Строгов сделал несколько шагов и снова замер, готовый отвечать на вопросы.
Царь еще раз пристально посмотрел ему в лицо — глаза в глаза. Потом отрывисто спросил:
— Твое имя?
— Михаил Строгов, Ваше Величество.
— Звание?
— Капитан корпуса царских гонцов.
— Ты знаешь Сибирь?
— Я сибиряк.
— Родился?…
— В Омске.
— Есть в Омске родственники?
— Да, государь.
— Кто именно?
— Моя старая мать.
Царь чуть помедлил. Затем, показывая письмо, которое держал в руке, сказал:
— Вот письмо, которое я вручаю тебе, Михаил Строгов, для передачи в собственные руки Великого князя, и никому кроме него.
— Я передам, государь.
— Великий князь находится в Иркутске.
— Я отправлюсь в Иркутск.
— Но придется пересечь страну, объятую мятежом и полоненную татарами. Татары захотят перехватить это письмо.
— Я пересеку ее.
— Особенно следует остерегаться предателя по имени Иван Огарев, который, возможно, встретится на твоем пути.
— Я буду остерегаться его.
— Ты собираешься ехать через Омск?
— Это мой обычный путь, государь.
— Если ты навестишь свою мать, то рискуешь быть узнанным. Тебе нельзя видеться с матерью!
Михаил Строгов секунду колебался.
— Я не увижусь с нею, — сказал он.
— Поклянись, что ничто не сможет заставить тебя признаться, кто ты и куда направляешься!
— Клянусь.
— Михаил Строгов, — произнес царь, передавая пакет молодому гонцу, — возьми же это письмо, от которого зависит спасение всей Сибири и, возможно, жизнь Великого князя, моего брата.
— Письмо будет передано его Высочеству Великому князю.
— Стало быть, ты пройдешь в любом случае?
— Пройду или буду убит.
— Мне нужно, чтобы ты остался жив.
— Я останусь жив и пройду, — ответил Строгов.
Казалось, царь был удовлетворен простой и спокойной уверенностью, с какой Михаил Строгов отвечал на его вопросы.
— Ступай же, Михаил Строгов, — произнес он, — ступай ради Господа Бога, ради России, ради моего брата и ради меня!
Михаил Строгов по-военному отдал честь, тотчас покинул императорский кабинет, а спустя немного и Новый дворец.
— Мне кажется, у тебя счастливая рука, генерал, — сказал царь.
— Надеюсь, государь, — ответил генерал Кисов, — Ваше Величество может быть уверено, что Михаил Строгов сделает все, что в силах сделать мужчина.
— Он и впрямь настоящий мужчина, — заметил царь.
Глава 4
ОТ МОСКВЫ ДО НИЖНЕГО НОВГОРОДА
Расстояние от Москвы до Иркутска, которое Михаилу Строгову предстояло преодолеть, составляло пять тысяч двести верст (5523 километра). Когда телеграфный провод от Уральского хребта до восточной границы Сибири еще не был протянут, служба важных отправлений осуществлялась с помощью гонцов, самым быстрым из которых для путешествия из Москвы до Иркутска требовалось восемнадцать дней. Но это в исключительных случаях, а обычно этот путь через Азиатскую Россию занимал от четырех до пяти недель, при том, что в распоряжение царских посланцев передавались все средства передвижения.
Как человек, не боявшийся ни стужи, ни снега, Михаил Строгов предпочел бы путешествовать в суровую пору зимы, когда весь путь можно проделать в санях. Передвигаясь по бескрайним заснеженным степям, не приходится пересекать водных препятствий. Все скрыто под обледенелой скатертью снегов, по которой сани скользят легко и скоро. Конечно, некоторые природные явления представляют зимою опасность, например, постоянные густые туманы, трескучие морозы или долгие свирепые метели, чьи вихри накрывают и губят порой целые караваны. Случается, всю равнину заполоняют тысячи оголодавших волков. И все же Строгов счел за лучшее такой риск — ведь в зимнюю пору татары явно предпочли бы отсиживаться в городах, а мародеры не решились рыскать по степи. Передвижение войск оказалось бы невозможным, и пройти Михаилу Строгову было бы много легче. Но выбирать время года и час отъезда не приходилось. Каковы бы ни были обстоятельства, их оставалось принять и отправляться в путь.
Четко отдавая себе отчет в сложившейся ситуации, Михаил Строгов приготовился ей противостоять.
Прежде всего, условия, в которых он теперь оказался, были для царского гонца необычны. В самом выполнении этой роли никто на всем продолжении пути не должен был его заподозрить. Страна, подвергшаяся нашествию, кишмя кишит шпионами. Опознание означало бы провал всей миссии. Поэтому, выдавая Строгову крупную сумму денег, достаточную, чтобы покрыть путевые расходы и хоть немного смягчить неизбежные лишения, генерал Кисов не снабдил его никакими письменными распоряжениями с упоминанием об императорской службе, которое словно «Сезам!» открывало все двери. И ограничился одной подорожной.
Подорожная была выписана на имя Николая Корпанова, купца, проживающего в Иркутске. Она давала владельцу право брать себе, при необходимости, одного или нескольких провожатых, а сверх того, в соответствии с особой оговоркой, сохраняла силу даже в случае, если бы для всех остальных сограждан выезд из России Москвой был запрещен.
Что же такое — подорожная? Всего лишь разрешение брать почтовых лошадей; однако и этим разрешением Строгов мог пользоваться лишь тогда, когда не опасался вызвать подозрение насчет своего настоящего дела, то есть — пока оставался в Европейской России.
