Он произносил эти слова медленно и тихо, однако же ясно и вразумительно. Потом попрощался с князем Вяземским.
К этому времени подъехал Виельгорский, знаменитый скрипач и церемониймейстер двора. Виельгорский приехал в последний раз сжать его руку. Пушкин протянул ее другу, молча и улыбаясь, с рассеянным взором, который, казалось, уже тонул в вечности. Действительно, минутой позже, дав пощупать пульс, он сказал Спасскому:
― Вот и пришла смерть.
Прибыл также Тургенев, дядя известного современного романиста, но уже не услышал, как Виельгорский, ни слова от Пушкина; поэт ограничился знаком, поданным рукой, добавляя с усилием, но не обращаясь ни к кому персонально:
― Мадам Карамзина.[76]
Ее там вообще не было; послали за ней. Она поспешила приехать. Разговор длился только минуту, но, когда она отошла, он снова ее позвал, говоря:
― Екатерина Алексеевна [Андреевна], перекрестите вашего друга.
Мадам Карамзина перекрестила раненого, который поцеловал ей руку. Доза опиума, принятая тем временем, дала ему немного покоя, а несколько мягчительных компрессов, положенных на рану, пригасили ее пламенный жар. Уже некоторое время назад он сделался слабым как ребенок, таким образом ― без стонов и нетерпения ― помогающий тем, кто за ним ухаживал, что могло показаться, будто ему становится лучше. Так было, когда его увидел доктор Даль, литератор и медик, кого мы уже упоминали. Для этого друга, которого ждал со вчерашнего дня, он сделал усилие.
― Друг, ― сказал он, улыбаясь, ― ты пришел вовремя, мне очень плохо!
Даль ответил ему:
― Почему ты отчаиваешься, когда все мы надеемся?
Пушкин качнул головой.
― Нет, ― сказал он, ― земное больше не для меня; я должен умереть. Кажется, нужно, чтобы так случилось.
Пульс был полным и устойчивым; приставили к ране несколько пиявок, пульс участился и ослаб.
Пушкин заметил, что Даль удручен менее других; он коснулся его рукой и спросил:
― Здесь никого нет, Даль?
― Никого, ― ответил тот.
― Тогда скажи мне, скоро ли я умру.
― Умирать!.. О чем ты говоришь? Мы надеемся, напротив… Улыбка несказанной грусти шевельнула губы Пушкина.
― Вы надеетесь, ― оказал он, ― спасибо.
Всю ночь, 20-го, Даль провел у его постели, тогда как Жуковский, Вяземский и Виельгорский бодрствовали в соседней комнате.
Раненый почти постоянно держался за Даля рукой, но уже совсем не говорил; он брал стакан, смачивал губы холодной водой или потирал льдом вспотевшие виски, накладывал на свою рану теплые салфетки, которые сам же менял, и, хотя страдал ужасно, не позволял вырваться ни одному своему стону. Только раз он сказал, в унынии опуская руки за голову:
― Ох! Какая страшная тоска! Мое сердце, кажется, лопнет, не может же оно разлететься совсем!
В таком состоянии он просил Даля поддержать его, менял позу, велел сдвинуть подушку выше или ниже и, не давая закончить с этим, останавливал помощь, приговаривая:
― Хорошо! То, что надо! Хорошо! Так, очень хорошо!
Или:
― Погоди, погоди, этого не нужно; только немного поддержи меня рукой!
И один раз он спросил:
― Даль, кто у моей жены?
― Много отважных сердец, которые разделяют твои страдания; прихожая и салон полны.
― Спасибо, ― отозвался Пушкин. ― Пойди сказать моей жене, что все хорошо; без этого еще надумает что-нибудь хуже того, что ей выпало.
И, в самом деле, людей, лично прибывших за новостями о Пушкине, и присланных за таковыми, было столько, что дверь прихожей, расположенной рядом с кабинетом поэта, постоянно открывалась и закрывалась. Раненого шум беспокоил. Эту дверь заперли и открыли ведущую в людскую; таким образом, только близкие люди попадали в столовую.
В другой раз Пушкин спросил:
― Который час?
― Десять часов вечера, ― ответил Даль.
― Боже мой, мне… еще долго так страдать? ― закричал Пушкин. ― Смилуйся… скорей… скорей!.. когда конец?.. скорей… скорей…
Он приподнялся, но, будто его толкнули, снова упал как подкошенный, со взмокшими висками.
Когда боль торжествовала над ним, или когда тоска высшей пробы, о которой он говорил, становилась невыносимой, он делал призывные знаки рукой и почти неслышно стонал.
― Увы, мой бедный друг! ― говорил ему Даль. ― Нужно страдать. Только не красней за свою боль, жалуйся, это тебе пойдет на пользу.
― Нет, нет, ― отвечал раненый; меня услышала бы жена, и были бы насмешки, что такой вздор, как боль, лишил меня силы воли.
К пяти часам утра боли усилились, и беспокойство перешло в ужас. Только тогда Арендт объяснился определенно; он сказал, что все кончено, и что раненый не протянет суток. Пульс падал, руки коченели, глаза были закрыты; он двигал руками только для того, чтобы медленно и безмолвно взять лед и потереть им лоб. В два часа после полудня он открыл глаза и спросил du maroska ― морошки. Морошка ― плоды [ягода], нечто среднее между нашей ежевикой и нашей садовой малиной. То, что он просил, принесли. Довольно глухим голосом:
― Попросите войти мою жену, ― сказал он, ― я хочу, чтобы она дала мне ягод.
Она вошла, встала на колени перед раненым, предложила ему две-три десертные ложечки приготовленных ягод и прижалась щекой к его щеке. Тогда Пушкин погладил ее волосы и сказал:
― Все хорошо! Хорошо! Все идет к лучшему; ничего такого не будет, идет…
Светлое выражение его лица, твердый голос ввели молодую женщину в заблуждение. Она вышла почти успокоенной.
― Сейчас вы его увидите, ― сказала она прибывшему доктору Спасскому. ― Милостью свыше, ему лучше; он не умрет.
А в минуту, когда она это говорила, смерть приводила в исполнение вынесенный окончательно приговор. С воспринятой уверенностью, что Пушкину лучше, к нему вошли самые близкие друзья: Жуковский и Виельгорский. Даль шепнул на ухо Жуковскому:
― Начинается агония.
Однако мысли еще казались ясными. Лишь время от времени их затемняло забытье. Один раз он взял руку Даля и, сжав ее, сказал:
― Подними же меня, и давай ― выше, выше!
Было ли это началом бреда? Было ли это стремлением к богу? Пришел в себя и, глядя на свою библиотеку, продолжал:
― Мне кажется, что я взбираюсь с тобой по этим полкам и книгам очень высоко, очень высоко! И у меня кружится голова.
Немного погодя, не открывая глаз, он нащупал руку Даля и сказал:
― Ну, идем же, ради бога! Идем вместе.
Даль, рискуя причинить излишнее страдание, взял его тогда обеими руками и приподнял. Вдруг, словно пробужденный этим движением, он открыл глаза, его лицо прояснилось, и он сказал:
