Я впервые в жизни видел медведя на таком близком расстоянии и в таких благоприятных для наблюдения условиях. Не подозревая о нашем присутствии, он лакомился с удовольствием и сосредоточенностью старого гурмана. Мне почему-то вспомнился старый, толстый, любивший покушать дедушка Крылов!
Вдруг рядом со мной раздался чуть слышный металлический лязг, и, прежде чем я успел обернуться, над ухом оглушающе прогремел выстрел. Охотничье сердце Алексеича не стерпело!
— Что ты делаешь! — вырвалось у меня; но было уже поздно. В ту же секунду раздался еще выстрел, потом еще и еще. Многозарядный винчестер вздрагивал в руках Алексеича, и пули одна за другой вылетали из дула, пока на земле не выросла маленькая кучка пустых латунных гильз.
При первом же выстреле медведь одним махом взлетел на дыбы. Его морда выражала такое удивление, что, если бы не досада и испуг, я бы, вероятно, рассмеялся.
При каждом выстреле медведь вертелся волчком, чтобы разглядеть врага. Ветер дул не в его сторону, а горное эхо разносило гром ружья, но движение за кустами выдало наше присутствие. Хотя ни одна из пуль явно его не задела, недоумение сразу сменилось в нем раздражением и яростью. Как только смолкли выстрелы, страшный клокочущий рев пронесся над горами и оледенил сердце. Громадными прыжками, с треском ломая кусты, бурая махина кинулась к гребню.
Я едва успел крикнуть побледневшему Алексеичу:
— Скорее!
Никогда в жизни я еще не испытывал такого подавляющего ужаса и не бежал с такой быстротой. Огибая высокие кусты и перепрыгивая через низкие, мы мчались с Алексеичем по крутому склону. Вмиг мы добежали до большой голой поляны, от которой только что ползли наверх не менее получаса. Я задыхался, сердце бешено билось в груди; мой хромоногий спутник, кажется, чувствовал себя не лучше.
Говорят, будто медведи плохо и неохотно бегут вниз по склону. Это неправда. Сейчас мы убедились, что рассвирепевшие медведи мчатся под гору не хуже, чем в гору. Едва мы остановились, как сзади послышалось сердитое пыхтение, заколыхались верхушки кустов.
Бежим в разные стороны! — крикнул Алексеич. — Если догонит, бросьте ему что-нибудь!
Подавая пример, он скинул рюкзак с образцами и, низко нагнувшись, юркнул в кусты направо. Я побежал налево.
Уже через несколько секунд я оценил одно из неудобств высокого роста. Увидев меня над кустами, медведь тоже свернул налево. Тотчас же я понял, что он нагоняет меня. Все ближе трещали кусты, и все яснее слышалась за моими плечами тяжелая переступь громадных лап. Моментами я чувствовал опаляющее затылок дыхание и на ходу втягивал голову в плечи, чтобы избежать удара когтистой лапы.
Между кустами забелел ручей. Я понимал, что эта узкая преграда не спасет меня, и все же напрягал остатки сил. В последний момент ветка стланика сорвала с меня шапку. Я хотел было поднять ее, но, вспомнив совет Алексеича, оставил медведю.
Камни. Ручей. Ледяные брызги. Скользкая тина на другом берегу. В изнеможении я сваливаюсь на мох и жду конца. Теперь мне все равно. Бежать дальше нет сил.
Но что это? Ничего, кроме страшного звона в ушах, я не слышу. Нет и медведя. Боясь поверить глазам, я вижу, как громадная бурая туша медленно уходит от меня в гору. Изредка медведь оглядывается в мою сторону, и тогда мне кажется, что он издевательски улыбается. Еще бы! Напугав нас до смерти, он отомстил за свой испуг сторицей!
— А ведь мишка вполне мог бы вас задрать! — воскликнул Гоша.
— За милую душу! — говорил Миша.
— В том-то и дело, что мог бы, да не задрал! Он поступил, как умный хозяин, основательно попугавший нарушителей его покоя. Думаю, что даже такой безрассудный охотник, как Алексеич, и тот после подобного урока будет вести себя с медведем осмотрительнее!
— А что же произошло с ружьем? Ведь это невиданно — столько раз промахнуться! спрашивает любящий точность Саша.
— Потом оказалось, что Алексеич случайно сбил у ружья мушку, — оно, как говорится, и стреляло в чистое небо!
— Вас попугал, значит, хозяин тайги, — говорит, откусывая вощеную нитку, шорничавший после ужина Миша, — а вот нас как-то поучила порядку хозяйка.
— Ну и как? Научила? — ехидничает Гоша.
— Да толку мало. День прошел, и забыли. Хоть учиться опять!
— Вот то-то и оно! — торжествует Гоша.
— А ты что думал? Не всякое учение впрок!
— Не всякому! От ученика зависит!
— Вот это правильно, да и от учения тоже!
— Договорился! Учением недоволен!
— Ну, опять заладили спорить. Лучше расскажи, Миша, как тебя медведица учила.
— Оно хоть и не меня, но могу, конечно, рассказать. Кой-кому и здесь пригодится!:.
— Уж не мне ли? — Гоша плюнул в костер.
— А хоть и тебе. Всякому, кто здешним порядкам не учен!
Миша перевернул вьючное седло, у которого оторвалась подпруга, и, наметив нужное место, ткнул шилом.
— Баба в тайге что овечка в театре. Не знает, что к чему и куда податься. А уж лесным порядкам вовсе не учены, да и учиться не всегда способны. Вот и получаются театры вроде как у нас с Таисией Ивановной.
Я с улыбкой поворачиваюсь к Саше. Он, осклабившись, подмигивает мне через костер. «Овечка в театре» — это немолодая, весьма энергичная и уж, конечно, непохожая на овцу сотрудница нашего управления. Ее кипучая деятельность далеко не всегда оправдывала затраченную энергию. Первая на митингах и профсоюзных собраниях, она сдавала плохие геологические отчеты и находилась в постоянном конфликте как с рецензентами, которых обвиняла в личном недоброжелательстве и пристрастии, так и с подчиненными, повинными, по ее словам, во всех смертных грехах, и прежде всего в нежелании «честно трудиться». Мне не раз пришлось участвовать в комиссиях, разбиравших ее заявления. Сейчас я живо представил себе напряженный взгляд и пронзительный голос Таисии Ивановны, грозившей «довести дело лично до товарища Сталина», если мы решим не в ее пользу.
— Она вся дрожала, — продолжал тем временем Миша, — как бы мы в отряде, не дай бог, не остались без дела. Всякую минуту придумывала для нас нужную, а больше ненужную работу. Кажись, половину дня она придумывала эту работу, вторую половину нудила нам мозги, а на настоящее дело времени не оставляла! За то мы ее не любили, а многие, правду сказать, от работы отлынивали. На кой хрен она, ненужная работа!
Ну, а я как конюх да повар свое место знал и на нее с высокой колокольня плевал. Лошади сыты, чай заварен, каша поспела; что с меня еще возьмешь!
Вот однажды она и вернись с маршрута спозаранку да и застань меня в обнимку с подушкой. Я свое дело сделал и задавал храпака в палатке. Ой, что тут было! Пришлось мне на нёе цыкнуть, чтобы знала, что производить больше над нами не положено! Ничего, заткнулась! Зато назавтра новый фокус придумала.
