Это укрепление было возведено не столько против враждебных негритянских племен, сколько исключительно против нападения нубийцев, которого всегда и не без основания опасались местные жители.
Там уже ожидали моего прибытия сотни людей. Женщины пришли сюда со всем своим потомством. Мамбанга также следовал за мной. Это означало, что нечего было думать об отдыхе, что надо было показаться народу и снова служить предметом обозрения. Поведение людей в этой своеобразной стране совершенно отличалось от того, которое я до сих пор наблюдал у языческих негритянских народов. Женщины пользовались некоторыми привилегиями и могли даже иногда появляться в кругу мужчин. Поэтому они, в противоположность женщинам азанде, испытывали мало робости предо мною. Они привели с собой детей и даже принесли грудных младенцев, чтобы проверить, как малыши будут вести себя вблизи меня или у меня на коленях. Если они проявляли страх или начинали плакать, то общество разражалось громким смехом. Все это не обошлось без назойливости, и как далеко в этом отношении заходят мангбатту, я испытал уже в день моего прибытия. Именно: когда я возвратился в мою хижину, многие последовали за мною даже туда, надоедали мне своей неутомимой любознательностью, хотя теперь она больше относилась уже к моим вещам. Я сделал даже попытку освободиться от навязчивых посетителей, велев нескольким стражникам Мамбанги прогнать их, но все было напрасно, и лишь поздно вечером я мог, наконец, беспрепятственно отдаться душевному и телесному покою. Долго он не продолжался, так как, едва забрезжило утро, я снова уже был осажден зрителями, главным образом женщинами.
Женщина мангбатту
Дамы мангбатту принесли с собой свои красиво вырезанные, украшенные богатыми узорами скамеечки и, конечно, своих грудных детей. Они, согласно обычаям страны, по-своему скромно, но очень удобно, так сказать по-домашнему, устроились у меня. Я показал им различные редкие вещи, а мой музыкальный ящик добросовестно исполнял свое дело.
Я должен был снова, к ликованию массы, качать на коленях одного маленького гражданина мира. Он при этом держал себя вполне прилично, перебирал своими ручками мою бороду и тянулся за пуговицами рубашки и за всем, что только мог достать — tout comme cher nous (совсем, как у нас). Особенно у мангбатту я имел возможность приглядеться к духовной жизни негров, нежные стороны которой обычно оспариваются несправедливо и безосновательно. Женщины ласкают малышей, шутят и смеются непринужденно в присутствии мужчин, что я, впрочем, чаще видел у мангбатту, чем у других негритянских народов.
Мангбатту, бесспорно, стоят выше других негритянских народов по своим нравам и обычаям, и особенно превосходят многих в производстве предметов искусства, хотя в другом отношении могут быть причислены к народам, стоящим на низкой ступени развития.
Азанде получили прозвище «ньям-ньям» в прошлом за свое людоедство {54}, так же, как их восточные племена, идио и бомбе, получили прозвание «макарака», что равносильно «пожиратели людей». Мангбатту получили от арабов особое прозвание — «гургуру» (от арабского слова, означающего «продырявливающий»), но не за людоедство, а за то, что они просверливают в обеих ушных раковинах большие дыры, и в каждую из них вдевают трубку или кусок дерева толщиной в палец, по форме и по величине похожие на сигару.
Спасаясь от назойливости туземцев, я перебрался наконец, из большой, для всех легко доступной хижины в маленький домик, но и это мало помогло мне в дальнейшем. Мамбанга доставил мне дурру (Sorghum vulgare), которой я не ожидал здесь найти; у племен абармбо, дальше на запад, она культивируется больше. Здешняя дурра сходна с краснозернистым сортом ее, произрастающим на севере. Но еще больше я был удивлен и обрадован, когда мне преподнесли красивого, черного козла, одного из немногих в этой области, так как их разводят на далеком востоке, мангбатту же животноводством не занимаются.
Позднее я взял козла с собой в Ндоруму, где он сделался родоначальником стада коз. Но и Мамбанга получил от меня подарки: кинжал, разные ткани, ножницы и др. я послал ему еще раньше, теперь же подарил ему белые и пестрые ткани, головной платок, шарф, русский крестьянский костюм, бусы и другие мелочи. Он не замедлил показаться своему народу в новом костюме, которым был очень доволен. Но все же больше всего он мечтал получить ружье. Я не был особенно удивлен, когда он признался мне в своем горячем желании. Но, имея всего два ружья, я объяснил ему, что не могу расстаться ни с одним из них, так как мне предстоят путешествия по диким местам.
Засека Мамбаиги
Он перестал настаивать на получении ружья и вечером перед всеми собравшимися в галерее для собраний еще раз в длинной тираде высказал дружественные чувства ко мне, зная мое пристрастие к этнографическим предметам, он даже прислал мне свой собственный красивый трумбаш.
Тем более я был удивлен и возмущен, когда на следующий день он совершенно изменил свое поведение. Как и накануне, он явился ко мне в сопровождении нескольких своих советников, в обязанность которых входило помогать ему в речах и поддакивать. На этот раз он держал себя отталкивающе алчно и дерзко, полагая запугать меня этим. Но я встретил его спокойно. Войдя в хижину, он не сел на стул, как обычно, а опустился на пол. Это, безусловно, должно было что-то обозначать. Я предложил ему сесть на стул. Он отказался, заявив, что сердит на меня. До сих пор он еще не получил от меня хорошего подарка, т. е. ружья. Сопровождающие его одобрительно закивали головами, нашептывая ему что-то.
Такое нахальство возмутило меня; я громко позвал своего слугу Фараг’Аллу и в присутствии его и Адатама велел повторить речь Мамбанги, а затем гневно сказал: «Я не „бахара“ и не „абу-турк“, а также не принадлежу к его родне, которая постоянно лжет; я несколько раз говорил ему, что имею всего два ружья. Неужели он действительно верит, что я отдам ему это оружие, столь необходимое мне для самозащиты и охоты?»
Я добавил, что скорее дам убить себя, чем отдам хоть одно из ружей. Если же Мамбанга полагает, что, подарив мне нож, он получил право требовать ружье, то пусть берет свой нож обратно. При этих словах я приказал положить его трумбаш перед ним. Далее я заявил, что имел намерение дать ему еще некоторые вещи, но теперь, видя, в чем заключается его дружба, я хочу сегодня же вернуться к Земио. Я ничего не боюсь. Если князь без всякой причины сердит на меня, то я имею все основания сердиться на него. Моя резкая речь оказала свое действие. Мамбанга присмирел, пообещал больше не говорить о ружье и просил меня не возвращаться к Земио, а также оставить у себя его подарки. Я еще раз упрекнул его в глупом поведении; он должен судить о нас, европейцах, совсем иначе; ведь он сам признал, что мое присутствие лишь полезно для него и его народа, так что, по существу, не я нуждаюсь в нем, а он во мне. Я намерен дарить ему еще подарки, но не позволю, чтобы их у меня вымогали. Так, например, я хотел подарить ему для его ружей пистоны (у него было около дюжины старых винтовок), они ведь, наверное, нужны ему. Это предложение мое было совершенно неожиданным и обрадовало его. Что касается вопроса о ружьях, то он действительно никогда больше к нему не возвращался.
