Возмущенный болельщик отведет душу, послав участвовавших в состязании собак ко всем чертям собачьим, и пригласит вас пойти в следующее воскресенье на… собачьи гонки.
В исторической части города Писарро, за хирон Укаяли открывается совсем иной мир, живое доказательство того, что всю ширь Тихого океана, раскинувшегося от берегов Азии до берегов Америки, можно втиснуть в одну-единственную улицу между двумя тротуарами.
На узкой улочке Укаяли, кроме угловой таблички с ее названием, нет ни единой надписи по-испански. Вывески над магазинами, висящие наподобие знамен, покрыты сложными знаками китайской письменности, на тротуарах ползают пухленькие дети с раскосыми глазами. Торговцы в плотно облегающих тело куртках из черного шелка, застегнутых под самую шею, сидят в дверях лавок как воплощение гостеприимства, спокойствия и бесконечного терпения.
В китайском квартале Лимы, пожалуй, есть все те маленькие радости жизни, какие Китай когда-либо предлагал миру: шелка и фарфор, ковры ручной работы и причудливые китайские фонарики, костяные палочки и миски для риса, резные кружева из перламутра, черного дерева и слоновой кости, коробочки с самыми различными кореньями…
— А что это?
Ласточкины гнезда для чифы — китайского ресторана. Они известны и в столице Перу и далеко за ее пределами. Моряки всех национальностей, сошедшие с корабля на сушу в расположенном неподалеку Кальяо пусть даже на один-единственный день, не забывают самый первый лимский адрес: калье Капон, хирон Укаяли, улочка китайских ресторанов, центр китайского города в центре столицы испанских вице-королей.
Здесь горстка китайцев, которые некогда бежали от голода за океан, приумножает в Новом Свете славу китайской кухни.
На калье Капон в любой чифе варят прославленную китайскую ичу — суп из акульих плавников; алхимический обряд ее приготовления длится целых 36 часов. Никакая чифа не была бы китайским рестораном, если бы посетителю там не предложили также тарелочку ияуо — супа из ласточкиных гнезд.
Но оба этих прославленных блюда лишь приоткрывают дверь в китайскую кухню, которую, пожалуй, никакая другая во всем мире не превзошла фантазией, вкусом, сложностью и разнообразием блюд. Утиное мясо с кусочками свежего ананаса, грибами, рисом и не поддающимся описанию соусом сильяк открыло «концерт» кулинарного искусства, на который мы попали в перуанском Шанхае. В лежащем на блюде жареном индюке без каких-либо следов потрошения нет ни единой косточки. Нам подают куриные потроха с грецкими орехами, жареных креветок в томатном соусе, мелко нарезанное копченое мясо со сладкой редькой, гусиные шкварки с лимоном и соусом из перца… нет, перечислять больше просто нет возможности. Фантазия поваров с хирон Укаяли, бесспорно, куда богаче возможностей самого большого желудка.
И все же трудно не отведать заключительного супа, в котором среди золотистой лапши плавает виноград.
Хозяева любой чифы лимского Шанхая отказывают посетителям всех пяти частей света только в одном: в ноже и вилке. Поэтому ни одному новичку не скрыть следов первого знакомства с китайской кухней в Укаяли. Он заплатит за них сперва хозяину-китайцу, а потом химчистке. Дело в том, что единственным столовым прибором в чифе служат знаменитые куайцзы— две костяные палочки.
И хотя перуанская кухня вместе с остальными кухнями мира плетется в хвосте кулинарного искусства китайцев, все же и у нее есть предмет своей гордости — это тамалес. Ее едят и руками, устроившись где-нибудь в придорожной канаве, и серебряными приборами в самом дорогом ночном ресторане «Кабанья»; дети продают ее на глухих железнодорожных полустанках в глубине страны и старухи с лотков на лимской Площади оружия.
Иностранец долго ломает себе голову, что это, завернутое в банановые листья, суют хозяйки в свои сумки на рынке, чтобы, придя домой, разогреть и подать на стол для завершения субботнего ужина или преподнести как сюрприз во время торжественного завтрака в праздничный день.
Что за тайны скрывает этот сверток увядших листьев?
Главная составная часть тамалес — густая каша из дробленой кукурузы, смешанная с измельченным куриным мясом, размолотыми земляными орехами, кусочками крутого яйца, нарезанными маслинами и приправленная щепоткой острого индейского перца «ахи».
Никакой уважающий себя перуанец не променяет это изысканно комбинированное кушанье ни на какие блага мира.
— Революсьонес кальенте-е-е-ес…
Вдалеке звенит, разносясь по темной улице, колокольчик мороженщика, и молодой голос выводит в ночной тишине короткий напев своей «молитвы»:
— Революсьонес кальенте-е-е-ес!
Последний слог замирает на низких нотах. Это что-то новое!
«Кальенте» по-испански означает — «горячий», А со словом «революсьон» в Латинской Америке наверняка никого знакомить не нужно. Но кто же это звонит в колодольчик и распевает о горячих революциях? И для чего?
Из-за угла показался фонарь, осветивший желтоватым светом долговязого парня в матросской бескозырке, сдвинутой на затылок.
— Революсьонес кальенте-е-е-ес!! — затягивает свою песню моряк среди пустынной улицы так же, как он делал это и вчера, и месяц, и год назад.
На улицу из двери выбегает хозяйка, сует ему в ладонь монетку, моряк запускает руку в корзинку, насыпает чего-то в кулечек, улыбается, щелкает пальцем по бескозырке и…
— Револю…
— Oiga, amigo, дайте нам пакетик на один соль!
— A sus ordenes, senor! — К вашим услугам, сеньор! Отбывший свою службу моряк ставит фонарь на тротуар и осторожно насыпает в кулечек горячих хрупких сухариков, которые он только что вытащил из печки. Каждый вечер раздается на улицах Лимы его певучий голос. И всегда одна и та же картина: улыбающийся парень, на лице которого годы службы, море и соленый ветер вычертили морщину за морщиной. В левой руке у него фонарь, в правой — колокольчик, на шее — лямки корзины со свежими сухариками, о которых поет он каждую ночь.
Вот он сунул соль в карман, взял фонарь и перевернул колокольчик язычком кверху:
— Революсьонес калье-е-ен-те-ес! Революсьонес калье-ен-те-ес!
* * *
Вероятно, ни в одной другой профессии, сколько их есть в Лиме, не нашли своего куска хлеба люди столь разных национальностей и столь удивительных судеб, как за рулем таксомотора.
Среди лимских водителей такси можно встретить славян и французов, немцев, финнов и марокканцев. Из тех, кто родился в Южной Америке, одни говорят на мягком наречии мексиканцев, другие — на испанском языке крибжьё-гаучо с Ла-Платы. Но шоферов-профессионалов среди них незначительное число. В поисках пассажиров по Лиме рыщут бывшие кондитеры, бывшие помещики, бывшие депутаты, золотоискатели, матросы, министры и дипломаты, люди всех профессий, которую они бросили либо потому, что она их не обеспечивала, либо оттого, что в своей стране они по ошибке поставили на карту кандидата в диктаторы, проигравшего свою кабинетную революцию. И теперь они сидят за рулем такси и ждут.
