Малеска подчинилась. Она робко поставила ребёнка у ног его деда и отступила назад, потупив глаза и сжав руки в мольбе, и эта поза сильно отличалась от её недавнего дикого поведения.
– Пусть остаются. Не разделяй мать и её дитя! – попросила добрая леди, желая смягчить жестокость своего мужа. – От мыслей о разделении с ребёнком она, бедняжка, впадает в буйство. Он любил её… Зачем нам прогонять её обратно в дикарское логово? Муж мой, перечитай письмо. Ты не откажешь нашему первенцу в предсмертной просьбе.
Эти нежные, настойчивые слова помогли доброй леди добиться своей цели. Малеске позволили остаться в доме отца её мужа, но только в качестве няньки для собственного сына. Ей не разрешили признаваться в том, что она его мать; было объявлено, что юный Данфорт женился в одном из новых посёлков, что пара стала жертвой дикарей и что младенца спасла индианка, которая привезла его в дом деда. В эту выдумку легко поверили. Никто не удивился, что старый торговец пушниной скоро сильно привязался к маленькому сироте и что спасительница его внука стала для его домочадцев предметом благодарной заботы.
Её душа в диком лесу;
Её душа далеко.
Её душа в диком лесу;
Она охотится на оленей.
Даже при других обстоятельствах это было бы неестественно – прекрасная молодая мать, которая бросила леса и заперла себя в причудливом старом голландском доме. Как дикая птица, которая вольно порхала по лесам, не может полюбить клетку, так эта бедная дикая девушка не любила свой новый дом с его мрачным безмолвием и тягостной упорядоченностью. Но этим диким сердцем правила любовь. Любовь вывела Малеску из её лесного дома, в час горького поражения разделила её с племенем и превратила её в одинокую странницу среди чужаков, которые относились к ней почти с отвращением.
Старый Данфорт был честным человеком, но в своих предрассудках он был твёрд, как гранит. Его единственного сына убили дикари, к которым принадлежала эта бедная девушка. Его кровь – всё, что он мог передать потомству – была смешана с кровью проклятой расы, которая принесла в жертву его сына. Он был бы рад и самого внука разделить надвое, если бы смог сохранить чистую половину.
Но он был гордым бездетным стариком, и в глазах мальчика, в смелом подъёме головы, в ласковом нраве было нечто, что наполняло сердце старика любовью и болью. Он не мог разделить эти два чувства, как он не мог выкачать дикарскую кровь из жил своего малыша.
Но хозяйка дома, нежная жена видела в этом юном лице только улыбку своего сына, только выражение его больших глаз, которые, хоть и были черны, но сохраняли тот лазурный оттенок, что отличал глаза его отца.
Мальчик был более жизнерадостен, более похож на птичку, чем его мать, которая оставила свою юность на берегах озера, где умер её муж. Всегда покорная, всегда нежная, она, тем не менее, была печальной женщиной. Она отчаялась, как птица, которая прилетела в незнакомые земли и была заключена в клетку.
Ничего, кроме обещания умирающему, не держало Малеску на Манхеттене. Она беспрестанно думала о своём народе – о своём разбитом, измученном племени, которое было разорено после смерти её отца и чьего юного вождя она увезла и отдала незнакомцам.
При мысли об этом на щеках Малески выступала краска стыда. Какое она, чистокровная индианка, имела право принести внука своего отца под крышу его врагов? Почему она не взяла ребёнка и не присоединилась к своему народу, когда тот пел погребальную песнь по её отцу, который – снова и снова бормотала она себе – был великим вождём? Почему она не отступила с ними в глубину дикого леса, куда их загнали? Почему она не отдала им в вожди своего сына?
Но нет, чувство любви в сердце Малески было слишком сильным! Женщина в ней победила патриотку; то очищение, которое давала ей любовь, поработило её дикую природу, не дав ничего взамен этой жертвы. Она тосковала по своему народу, и тем более сейчас, когда он подвергся таким лишениям. Она мечтала о тенистых лесных тропах, о прелестной хижине с меховой лежанкой и земляным полом. Ей казалось, что сам ветер скован городскими домами; когда она слышала, как он воет среди крыш, ей казалось, что он плачет о свободе, такой же одинокий, как она.
Её ребёнка забрали. Для него нашли белую няньку, которая встала между юным наследником и его матерью и безжалостно отодвинула её в сторону. В этом старик был упрям. Нужно подавить дикарскую кровь мальчика; он не должен ничего знать о расе, которая наградила его таким бесчестием. Если индианка остаётся в доме, то только на положении слуги и при условии, что она усмирит все естественные чувства, которые никто из домочадцев не должен разгадать.
Но миссис Данфорт сочувствовала бедной матери. Она помнила то время, когда её собственный ребёнок наполнял всё её существо любовью, которая теперь обратилась лишь в бесконечное горе. Она не могла без содроганий, без женской жалости смотреть, как индианка – мать, хотя и бездетная – крадётся на чердак, в свою уединённую комнату. Она была слишком хорошей женой, чтобы оспаривать распоряжения мужа, но трусость доброго сердца зачастую помогала ей обходить их. Иногда по ночам она выбиралась из своей чопорной комнаты и утаскивала мальчика у его няньки, а затем несла его в одинокую постель Малески, к материнской груди.
Малеска как будто предчувствовала эти добрые поступки и не спала, думая о своём ребёнке. В тот миг, когда она прижимала своего сына к сердцу, она так радовалась, что у неё не хватало слов для выражения благодарности.
Затем бабушка возвращалась к мужу, но она не забывала проснуться перед рассветом и унести ребёнка обратно в постель незнакомки, скрывая свою благотворительность, как будто это был грех.
Это было жалкое зрелище – Малеска, которая весь день ходит по пятам за мальчиком. Если он шёл в сад, она непременно оказывалась у старых грушевых деревьев, где иногда приманивала его к себе и осыпала поцелуями, а он беспечно смеялся и вырывался из её объятий ради какого-нибудь яркого цветка или бабочки, которые пересекали его путь. Эта любовь урывками, этот скрытый способ утолить свои чувства мог бы довести образованную женщину до безумия; что касается Малески, то она чудесным образом сумела обуздать свой сумасбродный характер и принять ту долю, которую ей назначили в этой семье. Ей не давали работу служанки и в то же время не относились как к равной.
Ей запрещали общаться с людьми на кухне, но никогда не приглашали в гостиную, если хозяин был дома. Она слонялась по всем углам или пряталась на чердаке, вышивая лоскутки шёлка или яркого сукна. Этими прекрасными безделушками она пыталась купить снисходительность и доброту женщины, которая следила за её ребёнком.
