Она произнесла эти слова во весь голос, и ветер схватил звуки и унес их к тенистому берегу.
Высокий Орел перестал грести и выпрямился.
— Что это за песня, жена?
— Это не песня. Это стихи. Их написал белый человек, американский учитель Генри Лонгфелло. Почему ты так удивился?
— Ты говорила слова оджибвеев. Ты знаешь язык оджибва?[*]
— Какие слова?
— Ты говорила Таквамино, Гайавата, Гизис. Откуда ты знаешь?
— На моей родине эти стихи знают давно.
— В твоем племени знают Гайавата?
— Да. У нас любят стихи Лонгфелло.
— Май-уу. Гайавата был Великим Учителем. Наши люди называют его Мана-бошо.
— А что такое Таквамино?
— Оджибвеи называют так большую реку на востоке. Мы зовем ее Ас-сини-бойн.
Высокий Орел опустил весло в воду.
○
Каноэ врезалось в песчаную отмель у небольшого плоского мыса. Высокий Орел вытянул его подальше на берег и показал рукой в сторону чащи.
— Ты будешь охотиться? — спросила Станислава.
— Нет. Сейчас мы пойдем. Не говори ничего. Смотри. Только смотри. Нэшка![*]
Они вошли в лес.
Влажный темно-зеленый мох пружинил под ногами. Кусты еще брызгались росой. Тишина затаилась между деревьями. Станислава старалась ступать так же бесшумно, как ее муж, идущий впереди. Почему он не взял с собою ни томагавка, ни лука?
Как только они появились на берегу, вся часть леса, примыкающая к отмели, затихла, оцепенела. Перестали петь птицы, прекратились шорохи и шевеление в кустах. Но Станислава знала: это настороженная тишина. Из-за ветвей, из-за серых стволов на них смотрели испуганные глаза. Сейчас в этом кусочке чащи все жили только одним вопросом: друг или враг? Станиславе казалось, что ее осторожно осматривают даже деревья.
Высокий Орел остановился на прогалине, окруженной молодой порослью канадской лиственницы, и знаком приказал ей сделать то же самое.
Она встала рядом с мужем, почти касаясь его плечом.
Так они стояли две или три минуты. Но вот Высокий Орел поднес к губам ладонь и крикнул негромко:
— Ку-у!.. Ку-у!..
И не успел последний протяжный звук растаять в воздухе, как вокруг все ожило.
— Цок-цок-цок… — раздалось в кустах, и прямо к ногам Станиславы подбежала белка. Наклонив головку, она боком посмотрела на людей, привстала на задних лапках. Было видно, как раздуваются ноздри ее крохотного носика, как вздрагивают кисточки на ушах.
— Ку-у!.. — снова произнес Высокий Орел и, присев на корточки, протянул руку.
Белка вспрыгнула на ладонь, пробежала по рукаву куртки и устроилась на плече. Схватив лапками пряди волос, начала быстро перебирать их, словно выпрямляя и расчесывая.
Сзади раздался вздох. На прогалину, медленно ступая, вышел лось. Закинув за спину корону рогов, он остановился в десяти шагах от Высокого Орла, словно спрашивая: «Ты меня звал?»
В траву с вершины лиственницы сыпанули синицы. Подпрыгивая, подобрались поближе к людям, подняли головки.
Лось втягивал широким тупым носом воздух и поворачивал голову из стороны в сторону. Станислава видела его серые замшевые щеки, мягкие влажные губы, видела, как нервно подергивается кожа на его холке. Вот он повернул голову к ней, и глаза их встретились. Лось замер. Она не знала, сколько времени они смотрели вот так друг на друга. Но навсегда запомнился взгляд красивого зверя: «Кто ты? Откуда? Зачем?» И она ответила взглядом: «Я пришла с миром. Не бойся меня».
Лось понял ее. Настороженность взгляда и движений пропала. Он отвернулся и потерся щекой о свою ногу.
Станислава боялась неловким движеньем нарушить то, что происходило вокруг. Временами ей казалось, что это утро, озеро, лесная поляна и звери, не боящиеся людей, — сон. И Высокий Орел, время от времени произносящий тихим голосом: «Ку-у!..» — не ее муж, а лесной дух Нана-бошо, повелевающий жизнью чащи.
Он отвязал от пояса кожаный мешочек и вынул из него кусочки сала для синиц и орехи для белки, и птицы схватили свою добычу и, попискивая, унеслись в кусты, а белка, соскочив с плеча, здесь же, у его ног, стала лущить орехи и набивать защечные мешочки вкусными ядрышками.
— Та-ва, теперь ты скажи слово, чтобы они знали тебя, — прошептал он.
— Ку-у!.. — произнесла Станислава.
И волшебный сон кончился.
Лось фыркнул, попятился, присел и громадным прыжком скрылся в чаще. Белка уронила на землю орех, юркнула в сторону, рыжим пламенем вспыхнула на солнце ее шубка, и вот уже поляна пуста, и опять тишина упала на эту часть леса.
Станислава растерянно оглянулась.
— Они ушли… Почему они испугались?
— Они еще не знают твоего голоса, — сказал Высокий Орел. — Они привыкнут.
Уже в каноэ, на обратном пути, Станислава спросила:
— Как тебе удалось приучить их к этому? Высокий Орел усмехнулся.
— У каждого охотника свой голос. Они знают, когда выхожу в чащу я, или Красный Лис, или Овасес. Они знают всех нас.
— Как же тогда вы решаетесь их убивать? — спросила Станислава печально.
__ Мы всегда просим у них прощенья, прежде чем выпустим стрелу. Они знают, что нужно убивать для того, чтобы жить. Они сами делают то же самое.
○
И уже в типи, раздувая костер, Станислава поняла, что такой день бывает только один раз в жизни. Высокий Орел разрешил ей прикоснуться к самому сердцу чащи. К тому трепетному сердцу, которое одинаково бьется в груди лося, и в груди синицы, и в груди индейца-шауни.
Она подошла к Высокому Орлу, взяла его руки в свои и сказала:
— Благодарю тебя, муж мой.
○
… Новые заключенные приносили из города страшные вести.
Станислава ловила обрывки разговоров, и перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что происходило на воле.
Из западной Польши гитлеровцы начали выселять всех поляков. Отряды солдат врывались в дома и выгоняли из них всех без разбора. Разрешали брать с собой только самое необходимое. Дороги были запружены беженцами, которые непрерывным потоком шли на восток, к границе Советского Союза.
Варшаву фашисты объявили «провинциальным центром». Что там творилось, рассказала молоденькая продавщица из гастрономического магазина Пакульского Марианна Павловская. Она бежала из Варшавы в Радом и уже здесь попала в руки гестапо.
— Ой, пани!.. — вскрикивала она, закрывая лицо ладонями. — Они обыскивали подряд все дома. Квартиру за квартирой… Каждую ночь… Нельзя было прятать ничего. Если что-нибудь ценное прятали и они находили — хозяев убивали здесь же. Так они убили нашего соседа Метека Стабаха. Он спрятал серебряный портсигар… Боже упаси что-нибудь прятать, особенно из драгоценностей… Надо было показать, что вы их не ждали… Мы жили на Хмельной, пани… Ночью никто не спал. Мы гасили свет, опускали шторы и так стояли за ними у выбитых окон, слушали — что на улице… И вот однажды они пришли к нам. Два солдата и офицер. Было совсем темно. Они приказали включить свет. Не обращая ни на кого внимания, открыли дверцы шкафа и начали выбрасывать оттуда платья… Перебили посуду в буфете. У нас были серебряные ложки — шесть штук. Офицер сунул их себе в карман… Тесаками от карабинов солдаты пороли подушки и перины… Один из них выстрелил в портрет Шопена, который висел в комнате матери… Потом меня, брата и мать загнали в ванную. Закрыли дверь на задвижку. Мы слышали, как они передвигали мебель. Кто-то из них заиграл на рояле. Потом раздался удар по клавишам. Наконец один сказал: «Здесь больше ничего нет». Мы услышали топот ног и обрадовались, что все кончилось. Но мы радовались слишком рано, пани. Когда они проходили мимо ванной, раздался выстрел в дверь. Мама вскрикнула и упала на пол. Я упала рядом с ней. Брат бросился под умывальник. Они стреляли в дверь еще семь раз. Потом ушли. Мы долго лежали, боясь даже вздохнуть. Когда встали, увидели, что мама мертвая. Пуля попала ей прямо в глаз.
