Юрий Рытхэу
Остров надежды
Тоска… Черная, тягучая, обволакивающая подобно морскому сырому туману, неожиданно наползающему из-за высокого мыса, у подножия которого далеко в море выдавалась галечная коса… Пустая, заросшая пучками нунивака[1] земля, некогда, на протяжении столетий, обильно сдабривавшаяся кровью вылегавших на ней моржей, но ныне безмолвная и навевающая черное, отягощающее разум чувство. Да, именно оттуда, с косы, наползали мрачные мысли о будущем, об обманутых, несбывшихся надеждах, о тяжких испытаниях, именно оттуда наползали голодные сновидения и черная тягучая тоска…
Но ведь было время!.. Было! Неужто всегда так: чуть перевалил человек вершину своей жизни, и приходят мысли о прошлом, как о чем-то прекрасном, счастливом, которое никогда уже не повторится? Ведь было такое время, было! И он, Иерок, был моложе и сильнее, и жена его была свежа и красива, но главное — вон там, на той галечной косе, на переломе лета вылегали моржи, и эскимос мог запастись на зиму обильным мясом и жиром, чтобы потом спокойно переждать долгое темное время года и встретить следующую весну с радостью и новой надеждой.
Лето наступило давно. Редкие моржовые стада уже прошли мимо древней Уназикской косы дальше на север, к горлу Берингова пролива, но, судя по всему, Пловерская коса останется такой же пустой и чистой, как и в прошлом году.
То же самое было и на Эстихете. Эстихетский перешеек отгораживал от моря большое пресноводное озеро, расположенное между двумя высокими сопками. Там тоже прежде нежились в лучах скупого северного солнца стада моржей, и за прибойной чертой проплывали киты, держа курс на синеющий вдали Янракеннотский выступ материка. Там их подстерегали чукотские китобои и гнали морских великанов дальше, к Лоринскому мысу, к Янранаю и мысу Пээк, которым оканчивалась на востоке Чукотская земля.
Иерок, немолодой, но еще крепкий эскимос, в вытертой, почерневшей от времени и жировой копоти кухлянке,[2] с непокрытой головой стоял на вершине небольшого холма, возле ручья, разделяющего на две части селение Урилык, и смотрел вниз, на рассыпанные на берегу спокойной бухты приземистые яранги, с темными, давно не менявшимися моржовыми покрышками, на деревянный домик со складом из гофрированного железа американского торговца мистера Томсона, на одинокую шхуну, стоящую на якоре напротив склада. На другом берегу бухты, круто обрывающемся к воде, высилась куча черного каменного угля, завезенного сюда неизвестно зачем русскими моряками.
Стоял ясный и тихий солнечный день. Земля словно купалась в безбрежном, безоблачном небе. В створе бухты одинокий кит пускал высокий фонтан, и птичьи стаи низко стлались над спокойной водой. В другое, счастливое время Иерок побежал бы вниз, к ярангам, с громким криком: «Киты! Киты!» Крепкие руки мужчин сняли бы с высоких подставок легкую вместительную байдару и понесли к берегу. Сквозь желтую моржовую кожу просвечивала бы морская вода, и порой даже различались бы повисшие в глубине прозрачные медузы. И началось бы преследование морского великана, состязание мужской отваги с быстрым и могучим зверем. И человек становился бы будто сильнее и больше самого себя, и, опьяненный победой, он возвратился бы к берегу, где его ждали замершие от восхищения и благодарности жена, дети, отец с матерью…
Но Иерок знал, что никто не отзовется на его громкий зов, кроме собак. Даже если и услышат его, то самое большее, что сделают, так это лениво выглянут из яранги, чтобы полюбопытствовать: с чего это вдруг немолодому и степенному человеку вздумалось так громко кричать в этот тихий летний день?
И причиной тому не лень и равнодушие, а то обстоятельство, что у берегов Урилыка стояла американская шхуна и все жители селения вот уже третий день были пьяны. Иерок знал, что от американской веселящей воды только вначале бывает хорошо и легко, а потом наступает странное состояние, когда мир сужается до удивительно малого размера, в котором умещаешься ты да бутылка. Даже мысли и те уходят в самые глубины разума и таятся там, словно боясь обнаружить свое присутствие.
Дурную веселящую воду в Урилыке знали давно. Но достать ее нелегко, потому как прежний повелитель Российской империи, Солнечный Владыка, не разрешал продавать эту воду эскимосам и чукчам. Если кому и перепадала вдруг бутылка-другая, те пили тайком и, опьянев, старались не попадаться на глаза представителям власти. Но, как говорят, Солнечного Владыку русские люди прогнали, и американские торговцы стали теперь в открытую предлагать здешним охотникам это зелье.
Честно говоря, Иерок тоже любил побаловаться веселящей водой. И тогда он становился совсем другим, незнакомым самому себе человеком: хвастливым, до безрассудства смелым и очень разговорчивым. Слова сыпались из него, словно вши от неопрятного человека.
Но больше трех дней Иерок не выдерживал. Дальше наступала черная тягучая тоска, от которой не было спасения. Страхи обступали со всех сторон, и Иерок убегал от них сюда, к ручью, откуда открывался вид на озеро Эстихет, на дальнюю Пловерскую косу, на высокие мысы, что. как грозные стражи, стоят у входа в бухту, само селение и противоположный пустынный берег с горой каменного угля. Быстрая ходьба, бег вызывали обильный пот, и вместе с ним из тела уходила похмельная слабость, восстанавливалось дыхание, прояснялись глаза.
Но черная тоска оставалась, как оставались и мучительные размышления о жизни, о судьбе, не только своей, собственной, но и о судьбе сородичей.
Что же случилось с морским народом? Почему в селениях такая нищета и безысходность, мрачные предчувствия которые все чаще становятся явью? Не проходило зимы чтобы не умирали люди, молодые, крепкие, которые могли бы еще жить и жить… Когда в другой мир уходят старики — это никого особенно не огорчает. Ничего не поделаешь, таков закон жизни. Но когда умирают молодые или дети… Умирают от неведомых раньше болезней, от голода… это страшно, страшно и больно…
Да, оскудели здешние берега. А почему? Человек стал неразумен в своих желаниях, неумерен в потребностях… Слишком жаден стал человек на охоте. Еще недавно казалось, что китов, моржей, тюленей в море так много, что можно бить их сколько угодно. Каждую весну вместе с теплыми ветрами к этим берегам подходили многочисленные стада моржей, стаи китов, полчища молодых тюленей вылегали на тающем льду. Говорили, что раньше, чтобы добыть зверя, загарпунить его либо поразить стрелой, пущенной из лука, надо было близко подкрасться к нему. Иногда за китом ходили несколько дней, стирая до кровавых мозолей руки гребцов, прежде чем удавалось добыть великана. Потом, когда появились ружья, охота на морского зверя стала делом простым и доступным даже самому ленивому и малоудачливому. И зверя с каждым годом добывалось все больше и больше. Моржовый бивень был в великой цене, за него давали винчестеры, патроны, стальные ножи, ситец, чай, сахар, муку, железные полозья для нарт… Некоторые эскимосы обзаводились и вовсе диковинными вещами — такими, как граммофоны, часы, барометры и бинокли. Быть может, сами эскимосы и не так уж много били зверя, нежели американские и японские шхуны, оснащенные китобойными пушками. Именно они и опустошили Эстихетское и Пловерское моржовые лежбища, добрались и до Аракамчеченского… Осенние шторма выбрасывали на берег обезглавленные моржовые туши, выпотрошенных китов: у них был снят лишь китовый ус и в поисках амбры изуродованы внутренности.
