Рафаэль Сабатини - Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник)

Человек привередливый от природы и в силу воспитания вряд ли может представить себе что-либо более унизительное, чем это скотское существование. При такой телесной деградации только недюжинная сила воли могла остановить и духовное падение, после которого от человека оставалась лишь внешняя оболочка.

Примером стойкости духа для Просперо стал его сосед по галере. Капитаном пятидесятишестивесельной «Моры» был тот самый Ломеллино, который в битве при Амальфи командовал резервом. Когда Просперо привели на освобожденное для него место, черные глаза дюжего смуглого раба сначала расширились от удивления, а потом в глубине зрачков засверкали веселые огоньки. Затем его губы растянулись, сверкнули в улыбке ослепительно-белые зубы, и Просперо узнал, к своему удивлению, в этом смуглом человеке с заросшим черной щетиной лицом великого командира корсаров, отважного Драгут-рейса, первого среди капитанов Хайр-эд‑Дина (Барбароссы). То, что он оказался прикованным к одному веслу со своими же пленником, взятым в знаменитом бою при Гойалатте, показалось им обоим не случайным совпадением.

– Ya anta![8] – вскричал мусульманин, оправившись от изумления. – Бисмилла![9] Неисповедимы пути Единственного! – Потом он засмеялся своим грудным смехом и воскликнул на странной смеси итальянского и испанского: – Превратности войны, дон Просперо!

Ломеллино, высокий и гибкий сорокалетний мужчина с узким и строгим лицом патриция, с тревогой смотрел, как оружейник заковывал мессира Просперо. Чтобы неверный не превзошел его, выказав присутствие духа в несчастье, Просперо рассмеялся, едва донесся звон металла.

– И новый поворот судьбы для нас обоих, синьор Драгут!

Ломеллино слушал, и его темные глаза смотрели все более настороженно.

– Топор вонзается в дерево, из которого сделано его топорище, – сказал Драгут. – Но все равно, добро пожаловать. Marhaba fik![10] Если и суждено моему плечу мараться о плечо неверного, то пусть уж это будет такой неверный, как вы! И все же повторяю: неисповедимы пути всемилостивейшего Аллаха!

– Я полагаю, синьор Драгут, нам приходится иметь дело с вполне исповедимыми путями людскими. – Просперо давно стало ясно, что приковывают его сюда благодаря изобретательной мстительности Филиппино Дориа, вдохновившей приговорить узника столь высокого положения к галерам.

На другой день после кровавого столкновения у Амальфи, в котором расстались с жизнью две тысячи человек и половина кадровых офицеров попала в плен к генуэзцам, маленькие мутные глазки Филиппино вспыхнули при виде Просперо Адорно в выстроенной на палубе шеренге. Он с довольным видом взирал на происходящее, сидя под пологом шатра, а стоявший рядом офицер проводил поименную перекличку пленников. Затем, не сводя взгляда с Просперо, Филиппино медленно спустился по ступеням у входа и, ссутулившись, остановился перед ним.

– С прибытием! – приветствовал он, насмешливо скривив губы. – Когда мы встречались в последний раз, речь шла о расплате и вы изволили кое-чем похвастать. Посмотрим, как вы теперь это исполните. – Сказав это, он повернулся, вызвал Ломеллино из группы своих капитанов и громко отдал приказ, обрекающий Просперо на цепи у весла.

Это вызвало взрыв негодования у товарищей Просперо по несчастью. Они возроптали в один голос, стыдя Филиппино, а Альфонсо д’Авалос не ограничился этим.

– Синьор, таким приговором вы хотите опозорить человека, и вы добьетесь своей цели – вы обесчестите себя.

Филиппино был уязвлен. Человек менее знатный, чем дель Васто, за такие слова отправился бы на скамью гребцов вместе с Просперо. Но с этим приближенным императора приходилось быть поделикатнее. У Карла V длинные руки.

– Господин маркиз, если вы полагаете, что мною движет злопамятность, то вы неверно меня поняли. Отданный мною приказ не был продиктован ею. Этот человек – не обычный военнопленный. В прошлом году, командуя флотом нашего союзника папы римского, он оставил свой пост, и за это ему надлежит отвечать перед папским судом. Обязанности перед королем Франции предполагают и обязанности перед союзником его величества, его святейшеством. Следуя этому правилу, я должен рассматривать этого узника как изменника до тех пор, пока не смогу передать его представителям папского престола, чтобы он смог искупить свою измену на галерах. – Он расслабил покатые плечи и, гнусно улыбаясь, закончил: – Вы видите, господин маркиз, у меня просто нет выбора.

Но молодой маркиз ответил холодно и надменно, нанизывая оскорбление за оскорблением:

– Я вижу лишь, что в увертках вы искушены. Либо ваше представление о долге таково, что достойно презрения любого честного человека. Мнящие себя судебными исполнителями не становятся синьорами, мессир Дориа.

– Пока вы мой пленник, вы очень обяжете меня, если ограничитесь лишь тем, что касается вас, – только и смог ответить Филиппино. Он повернулся спиной к маркизу и отрывисто приказал Ломеллино отвести пленника на борт «Моры».

Ломеллино выполнил приказ не ранее, чем выразил свой протест, заявив, что, по всем законам войны, поскольку именно ему сдался Просперо Адорно, право потребовать выкуп за него также принадлежит ему. Но его грубо оборвали:

– Ты что, не слышал, как я говорил, что он не обычный военнопленный? Что он изменник и что мой долг – передать его в руки правосудия? Должен ли я изменить своему долгу ради нескольких дукатов[11], которые он может тебе принести?

Ломеллино было ясно его лицемерие, но он не посмел этого показать, ибо, в сущности, дезертирство Просперо действительно создало почву для жалких притязаний Филиппино.

Тем временем дель Васто, разъяренный произошедшим с его другом, делал все, что мог. Поскольку с ним, как и с прочими офицерами, обошлись соответственно их рангу и предоставили под честное слово свободу передвижения по галере Филиппино, он умудрился послать резкое письмо с протестом маршалу де Лотреку. Проявляя великодушие, Лотрек, верховный главнокомандующий всеми неаполитанскими силами, потребовал от Филиппино передать ему всех пленников, захваченных при Амальфи. Но Филиппино, блюдя свои личные интересы и обладая присущим всем членам его семьи чутьем на наживу, ответил, что пленные принадлежат господину Андреа Дориа, в интересах которого он и действует. Лотрек продолжал настаивать, сурово напомнив, что Дориа лишь слуга короля Франции, верховным представителем которого в Италии является сам Лотрек. Он вновь категорически потребовал отправить пленников в его распоряжение. Упрямство Филиппино было поколеблено, но не сломлено. Он ответил, что в его инструкциях оговорены условия службы у Андреа Дориа, по которым все захваченные в плен являются собственностью адмирала, а выкуп за них – его военной добычей. Однако ввиду настойчивости маршала Филиппино немедленно готов написать своему дяде с просьбой о более подробных указаниях.

На том дело и остановилось, и Филиппино, исполненный злобы и нерешительности, продолжал удерживать своих узников. Основная их масса и выкупы, которые они могли принести, не очень его волновали. Он готов был скорее отдать Лотреку всех, чтоб избежать его недовольства, если бы из их числа можно было исключить Просперо. Но им руководила не только злопамятность. Он опасался мести клана Адорно, видя в предприимчивом и вспыльчивом духе его главы угрозу владычеству Дориа в Лигурийской республике. Однако лишь черная мстительность как-то раз побудила его навестить закованного в цепи Просперо Адорно.

В сопровождении Ломеллино и надсмотрщика Филиппино неспешно спустился по сходням «Моры» и подошел к веслу, у которого рядом с Драгутом сидел Просперо. Глядя мимо Просперо, он обратился к корсару, и в его металлическом голосе проскользнули злобные нотки:

– Надеюсь, вам нравится общество, которое я вам подобрал, мессир Драгут. Тот, кто некогда пленил вас, теперь делит с вами весло. Для вас в этом заключается некая утонченная месть, не так ли?

Драгут прямо и бесстрашно посмотрел на него снизу вверх, скривив губы.

– Кого из нас вы хотите раздразнить своей рыцарской учтивостью? – спросил он.

Глаза Филиппино сузились.

– Будь вы за веслами поодиночке, каждый являл бы собой отвратительное зрелище. Вместе вы – нечто большее. Эта картина доставит удовольствие господину Андреа Дориа, когда он ее увидит.

– Или любому другому бесстыдному негодяю, – сказал Просперо.

– Ха! – Толстые губы Филиппино разомкнулись в усмешке, обнажив зубы. Он погладил свою жидкую бородку. – И ты еще говоришь о стыде, жалкий дезертир?

– Я говорю о бесстыдстве. Это вам ближе. Глядя на Драгут-рейса и меня за одним веслом, вы, возможно, вспоминаете, как я спас доброе имя господина Андреа при Гойалатте. За это вы можете назвать меня глупцом, и я соглашусь с вами. Видите ли, я был молод и еще не знал жизни. Я верил в благородство и благодарность, в честь, достоинство и другие качества, которые так и остались вам неведомы.