— Молодцы, ребята! Где были?
— Да нигде, на сопке просидели, — ответил один из патрульных. — Они такое рассказывали, что мы про все забыли.
Начальник патруля привел Никитина к тому же дому, где расположилась французская военная миссия.
— Позволь, но мы уже здесь были!
— Догадываюсь. Ты не учел обстановку. Теперь французы в главном здании, а мы во флигельке, но и здесь наш адмирал устроился недурно: прямо в комнатах, где хранятся все личные дела офицеров и списки состава экипажей кораблей. Он, так сказать, в своей любимой сфере. Обрати внимание на письменный прибор, отлит по его чертежам в портовых мастерских в одном экземпляре, чудо, а не приборчик! Сейчас устрою тебе свидание!
При входе в кабинет адмирала Никитин невольно обратил внимание на чугунную эскадру, занимавшую весь фасад на массивном и очень большом столе. Лебединский-Свекор пристально разглядывал старшего офицера «Ориона» из-за носовых башен броненосца, служивших чернильницами. Он был лыс, лицо одутловатое, нездорового цвета, обрамленное редкой желтоватой растительностью. Глаза голубые, усталые, близоруко щурились. Адмиральский китель, казалось, он надел по рассеянности вместо вицмундира статского советника.
Капитан-лейтенант доложил о прибытии «Ориона» на Аскольд, о состоянии экипажа клипера, груза и сказал, что должен рассеять неверное мнение, сложившееся о корабле и его команде, что по этому поводу главным образом и решился беспокоить его превосходительство.
— Мне уже все известно, капитан-лейтенант. Дело, могу сказать, прискорбное.
— Сведения, которые вы получили, исходят от спасенного нами военнопленного, бывшего командира немецкой подводной лодки Гиллера.
— Барона фон Гиллера, — поправил адмирал холодным тоном. — Прошу не выказывать пренебрежения в моем присутствии к титулованным особам, независимо от их национальности, тем более что барон в настоящее время на службе в войсках нашего союзника Великобритании. Оставим это! Согласовывается специальная комиссия, которая нелицеприятно разберется в вашем деле и накажет виновных.
— Разрешите, ваше превосходительство…
— Не разрешаю! У вас еще будет время и место, где вы сможете оправдываться. Здесь вы должны понять тяжесть своих, мягко говоря, проступков. Я перечислю некоторые из них: приказ в Плимуте вы нарушили — р-раз! В водах Голландской Индии учинили сражение с рыбаками — два! Черт с ними, этими малайцами, но скандал! Дипломатические запросы, вас обвиняют в пиратстве, батенька мой! И как вы оправдаете вообще свое бегство, дезертирство из рядов сражающегося флота к большевикам! Всем известно, что не так давно здесь власть незаконно захватили большевики. Это следует понять! Ну и, батенька мой, неся такой груз вины, следует быть тише воды, ниже травы, а вам удалось вызвать новый скандал с союзниками: облаяли командира английского миноносца!
— Мы не обязаны терпеть наглость и подчиняться невесть кому!
— Вот-вот. — Он вздохнул. — Разучились подчиняться. В этом — корень зла. Наша трагедия. Все разучились, не хотят подчиняться! Свергли монарха! Самим богом установленный порядок! Вы, я вижу, дельный офицер. Доставить сюда парусник из Плимута — не шутка! Но, батенька мой, и в вас сидит тлетворное зерно анархии. Конечно, вы — лицо подчиненное, за все ответит командир. Все же вы хотя бы здесь, у меня, должны были дать здравую оценку всему происходящему на судне. Я понимаю, вы возбуждены кажущейся несправедливостью, но только кажущейся! В конце концов вы поймете свои заблуждения. И не думайте, что вы были забыты во время плавания. Ваше рвение в период службы в составе королевского флота отмечено приказами самого первого лорда адмиралтейства Уинстона Черчилля! Мы также не забывали вас и продвигали в звании согласно заслугам. Вот прошу взять выписку из приказа, полученного первого января 1917 года, о присвоении очередного звания мичмана гардемарину Бобрину Степану Сергеевичу. У нас здесь в этом отношении дело поставлено несколько иначе, нежели у вас, на Западе. Неужели нельзя было затребовать приказ?
— Пытались это сделать много раз. Да события в Петрограде, а затем и во всей России…
Вице-адмирал перебил:
— Что нам известно, капитан-лейтенант. А также, что прискорбные события, потрясшие Россию, вами расцениваются несколько иначе, чем нами. Не так ли?
— Мне не известна ваша точка зрения на перемены в России.
— Перемены? Катастрофу вы называете переменами! Нечего сказать — рассужденьице! Прошу помолчать! — И сам вице-адмирал погрузился в долгое тяжелое молчание. Он сидел, вперив взгляд в бумаги на столе и потирая виски. Наконец, подняв голову и глядя на книжный шкаф, сказал устало:
— Вот так, капитан-лейтенант. — Быстро переведя взгляд на Никитина, продолжал: — Вот и второй приказ о производстве, к сожалению, ни вас, ни многих других, возможно заслуживающих повышения в чипе, он не коснулся, хотя кое на кого приказы заготовлены, но приостановлены в движении по причинам, изложенным выше. Бобрин — единственный, к сожалению, офицер, на кого не падает тень злостных или вынужденных нарушений или даже преступлений. Так, вашему Стиве, как вы его зовете, присваивается и звание «лейтенант». Достойный молодой офицер! Может пойти далеко. Передайте ему мои личные поздравления. Надеюсь в скорости увидеть его. Вы как будто не разделяете мое мнение?
— Да. Разделяю относительно присвоения ему очередных званий, так долго задержанных…
— Так-так. Но не разделяете моих лестных оценок его прочих качеств? Да?
— Не могу разделить, так как слишком хорошо его знаю.
— Похвальная прямота, по неуместная в данном случае! Вы, как старший по чину и званию, должны были воздействовать на его отрицательные свойства, хотя в оценке данных свойств у нас с вами существенные расхождения. Как вы можете заметить, мы весьма осведомлены о вашем плавании и поведении людей. С момента вашего появления у меня в кабинете я ждал, что вы, милостивый государь, доложите о главном, самом прискорбном явлении на вашем паруснике. Вы не догадываетесь, о чем идет речь?
— К сожалению, нет!
— Именно — к сожалению! Сожаления достойно, что старший офицер, докладывая о возвращении из плавания, забыл упомянуть о разложении команды и наличии среди нее большевиков!
— Мне неизвестно о таковых.
— Нам зато известно, о чем с прискорбием извещаю вас! — Все это время он как бы сочувственно улыбался и скорбел, понуждая своего подчиненного к покаянию, но вот он снял очки, и лицо его стало отчужденно холодным, надменным.
— Разрешите идти, ваше превосходительство?
