— Сигнал «Ауфвидерзеен» будет принят, не сомневайтесь! Но пойму ли я его, вот в чем вопрос! Ведь я могу и снельсонить.
— Как это — снельсонить?
— Имею в виду подзорную трубу и выбитый глаз адмирала. Забыли этот анекдот?
Я вздрогнул. Я вспомнил!
[53]
— Но вы, я замечаю, вздрагиваете всякий раз, когда я говорю «Гитлер» или «Адольф». Хорошо, ради вас — ведь вы мой гость — я буду называть его «фюрер». Я объясню вам, почему хочу снельсонить.
Он откинулся на спинку стула:
— Понимаете ли, мне надоело получать приказы. В глазах этих высокопоставленных господ, которые даже не удосужились повысить меня в звании, мой «Летучий Голландец» — всего лишь подводный лайнер. Ошибка! И я отклоняю очередной приказ. Я принимаю решение самостоятельно. Вот оно: фюрера на борт не брать! — Видимо наслаждаясь выражением моего лица, командир повторил, смакуя каждое слово: — Да, фюрера на борт не брать!
Потом заботливо подлил вина в мой бокал.
— Эта мысль для вас, конечно, нова, — сказал он успокоительным тоном. — Постепенно вы освоитесь с нею. Сигнал, я думаю, раздастся завтра или послезавтра. Но это уже ни к чему. Фюрер живой — бесполезен. Мертвый, пожалуй, еще пригодится.
— Какая же польза от трупа? — спросил я растерянно. — Хотя, говорят, в Бухенвальде и Освенциме…
— Не то, нет. Гений, даже без высшего образования, годится на другое. Фюреру нужна не Ева, а святая Елена. Ореол мученика будет ему к лицу.
— Имеете в виду заточение? Муссолини уже побывал в заточении.
— И зря бежал оттуда. Скорцени, конечно, ловок, но глуп. Муссолини гораздо лучше выглядел бы в заточении, так сказать, скорчившись в ногах у Наполеона, чем на виселице, да еще подвешенный вниз головой. Я желаю фюреру заточения! Стать мучеником — это лучшее, что он может сделать для пользы общего дела.
4. Донос из могилы
(«Сохранить кофры Фюрера!»)
— Но багаж он позаботился доставить заранее. — Голос командира донесся до меня, как сквозь плотно задраенный люк.
— Какой багаж?
— Кофры. Пять кофров. Не притворяйтесь, что вы не видели их! Вы были на пирсе во время погрузки. А что в этих кофрах?
— Откуда мне знать?
— Комбинашки Евы Браун?
— Возможно.
— Нет. Кофры, если помните, доставлены в канун Нового года. В этом был расчет. Все в Пиллау перепились. Пирс был оцеплен. Багаж сопровождали семь офицеров СС. «Не слишком ли много для обыкновенного багажа?» — подумал я.
— Разве вам не сказали, что в кофрах?
— Эсэсовцы предупредили лишь, что груз — особой государственной важности! Комбинашки, таким образом, сразу же отпали. Но на несколько минут отодвинем эти кофры! Я не договорил о себе. Упустил одну деталь. Фон Цвишены — из Ганновера. Мы гордимся тем, что нынешний английский король — наш земляк. Ну как же! До недавнего времени короли Англии по совместительству были курфюрстами Ганновера. Отец нынешнего короля, воюя в четырнадцатом году с Германией, решил, что ему пристойнее именоваться Виндзором — по названию загородной резиденции. Раздумывая в Пиллау о судьбах Третьего райха, я вспомнил одного из наших добрых курфюрстов, предка Виндзоров. Он продавал своих подданных в солдаты любой платежеспособной иностранной державе. И брал совсем недорого, представьте! Три талера за голову! Потом на память пришли гессенские стрелки. В XVIII веке английский король нанял их и отправил за океан бить американских бунтарей. Вдумайтесь в это! Наши предки помогали англичанам против Георга Вашингтона! Не наступит ли, думал я, время, когда Вашингтон (город, не президент) станет покупать наших солдат, чтобы с их помощью бить каких-нибудь других бунтарей? Расчет с головы, естественно, производился бы уже не талерами, а долларами, что гораздо приятнее. Что вы больше любите, доктор, доллары или талеры?..
— Я люблю и то и другое, — сказал я, чтобы отвязаться от него.
— Но это плохо, доктор. Надо остановиться на чем-нибудь одном. Видите ли, мой предок — о нем сохранилось семейное предание — уехал с гессенскими стрелками в Америку и не вернулся оттуда. Если солдаты Вашингтона не прикончили его, значит, он прижился на американской земле. Весьма вероятно, что у меня родичи в США. Попав туда, могу встретить миллионера с такой же, как у меня, фамилией. И вот, полный гостеприимства, он напомнит мне одну латинскую поговорку. Вы врач и знаете латынь: «Уби бене, уби патриа»[54].
Я машинально поправил:
— Не «уби», а «иби».
— Пусть «иби». Но вы уловили мою мысль? Мне показалось, что я уловил ее.
— Боже мой! — воскликнул я. — Вы хотите продать фюрера американцам?!
Я представил себе, как фон Цвишен с обычной своей ужимкой принимает на борт фюрера и сопровождающих его лиц, потом, выйдя в море, тайно меняет курс и, вместо того чтобы идти к Южной Америке, направляется к берегам Северной.
— Но это измена, господин капитан второго ранга! Командир надменно вскинул голову:
— Я же сказал: фюрера на борт не брать! Таково мое решение. В каюте кофры, пять кофров. Для фюрера нет места. И потом, я не курфюрст Ганновера, не торгую немцами, получая по три талера с головы.
Признаюсь, я обиделся за нашего фюрера.
— Вы говорите так, — сказал я, — будто это простой ландскнехт, а не вождь германского народа и величайший полководец всех времен. Американцы, я полагаю, дали бы за него побольше, чем три талера.
— А зачем он американцам?
У меня дыхание перехватило от негодования.
— Кофры — другое дело, — спокойно продолжал командир. — Американцы, надо думать, не отказались бы от кофров. Ну вот, доктор, описав циркуляцию, мы вернулись к нашим кофрам! Слушайте дальше. Самое интересное дальше. Незадолго перед ужином я взломал замки на кофрах фюрера!
— О! Господин капитан второго ранга!
— Но ведь вам самому до смерти хочется узнать, что в этих кофрах. Вы даже подались вперед на стуле. Думаете, там слитки золота или жемчужные ожерелья? Нет! Там только папки. Черные, желтые, синие, белые. И на всех сургучные подтеки, как запекшаяся сгустками кровь. А поперек каждой папки надпись: «Государственная тайна».
Но ведь и на моем щите тот же девиз! И я не испугался…
Едва лишь я сорвал сургуч и раскрыл одну из папок, как понял, что наткнулся на клад.
Передо мной был личный архив фюрера!
Не знаю, известно ли вам, что фюрер близорук. Он тщательно скрывает это и не соглашается из кокетства носить очки. Ведь ни Цезарь, ни Наполеон не носили очки!
Поэтому для фюрера изготовлена особая пишущая машинка. Я видел ее. Литеры — спокойной округлой конфигурации, и они вдвое крупнее обычных литер.
Документы, предназначенные фюреру, печатаются только на этой машинке: на маленьких листах и с большими полями — так он любит.
