и свет топки, сияние огня утешали. Теперь, когда я не видел, как волны бьются о рифы, мной овладело ложное чувство безопасности. Только шум волн за тонкой обшивкой да блестящие ручейки, стекающие от заклепок, напоминали о беде. Да еще, пожалуй, накренившаяся на нос палуба и грязная вода, черная от угля и блестящая от масла, плещущаяся под ногами. Мы бросали уголь как сумасшедшие, плечом к плечу, совершенно позабыв про усталость. Прошла, казалось, целая вечность, но переборка пока держалась. Наконец Патч, посмотрев на часы, отбросил лопату:
– Я иду на мостик. Продолжайте поддерживать огонь, пока я не дам сигнал «полный вперед». Тогда включайте машину и идите прямо на мостик. Договорились?
Я молча кивнул. Патч натянул фуфайку, шатаясь, прошел через машинный зал и исчез. Теперь, когда я остался один, плеск волн, бьющих в обшивку, казалось, усилился. Посмотрев на часы, я отметил – двадцать минут восьмого.
И снова я начал бросать уголь, ни на миг не забывая о нависающих надо мной листах корпуса и накренившейся палубе. В любой момент этот освещенный, теплый мир мог уйти под воду! Вода уже залила днище и крутилась возле моих ног.
Половина восьмого! Без четверти врсемь! Когда же он прикажет запустить машину?
В какой–то момент я остановился, вынужденный опереться на лопату, в полной уверенности, что палуба под моими ногами как–то странно накренилась. С ужасом смотрел я на протекающую переборку и думал: «Что же он делает там, на мостике? Что за незначительный шанс, о котором он обмолвился?»
Я совершенно выбился из сил, нервы были напряжены от страха и долгого ожидания – и вдруг я потерял веру в капитана. Что я о нем знаю? Мои первые впечатления об этом человеке – задавленном, выведенном из себя обстоятельствами – усилились от грозящей опасности.
Вдруг сквозь шум котельного отделения до меня донесся слабый звук из переговорной трубы. Было уже почти восемь. Я отбросил лопату, задраил дверцу топки и, схватив фуфайку, пошел в машинное отделение. Телеграф показывал «полный вперед».
Я открыл пар полностью, а когда бежал по трапу, заметил, что машина ровно набирает обороты.
Когда я, запыхавшись, взбежал на мостик, Патч стоял за штурвалом.
– Мы обошли Минкис? – спросил я задыхаясь.
Он не ответил. Его руки крепко сжимали штурвал, все тело напряглось, а взгляд был устремлен вперед. Корабль кренился в такт долгой, мучительной качке, и я, шатаясь, подошел по наклонившемуся мостику к окну с правого борта. Окрашенный белым и красным бакен проскользнул мимо нас. Нос «Мэри Дир» был полностью погружен в воду.
– Ну вот, сейчас, – чуть слышно произнес он, глядя на меня глубоко запавшими глазами. Переступив с ноги на ногу, он вдруг резко повернул штурвал. Я просто не мог в это поверить! Он переложил руль налево, повернув судно к обнаженным скалам Минкис!
– Вы что, с ума сошли? – закричал я. – Поворачивайте направо! Ради Бога, направо!
Я бросился к штурвалу, схватился за спицы и попытался вернуть его в прежнее положение.
Патч что–то крикнул мне, но слова его потерялись в грохоте огромных волн, разбивающихся о мостик. В любом случае я бы его не расслышал. Сен–Мало находится всего в двадцати милях, а под моими ногами машина выстукивает обнадеживающую дробь! Надо повернуть направо, от Минкис к Сен–Мало!
– Ради Христа! – кричал я ему.
Он схватил меня за волосы и резко откинул назад мою голову. Он орал мне, чтобы я отпустил штурвал, а я, сощурив от боли глаза, тупо смотрел в его твердое, суровое лицо, сверкающее от пота, с оскаленными зубами и сведенными судорогой челюстями.
– Дурак, это наш единственный шанс!
Он со злобой отбросил меня от штурвала, я упал и так ударился о выступ окна, что у меня перехватило дыхание.
В этот момент сквозь брызги волны, разбившейся о левый борт, я увидел прямо перед собой оголенные скалы, торчавшие из воды, как оскаленные зубы. Меня вдруг затошнило.
– Теперь вы встанете за штурвал! – Его слова прозвучали откуда–то издалека. Я уставился на него, пораженный откуда–то взявшимся холодным начальственным тоном и все еще ничего не понимая. – Быстрее, вы! Берите штурвал! – Он стоял на мостике, отдавал приказ и ожидал повиновения. Его тон не допускал возражений. Он протянул мне руку и помог подняться. – Держите курс десять градусов норд–ост.
Из ходовой рубки он взял ручной компас и прошел на левое крыло мостика. Время от времени поднимая компас к глазам, он застыл неподвижно, пытаясь определить азимут. Я же, стоя за штурвалом и держа заданный курс, пытался понять, что же мы делаем, идя вот так, прямо на рифы. Меня все еще подташнивало, я боялся сбиться с курса, понимая, что любое отклонение от него означает неминуемую гибель.
А сквозь стекла окна, в пелене белой пены постепенно проступали очертания гряды скал, постепенно приближающихся к нам.
– Теперь держите курс прямо на норд, – по–прежнему спокойно приказал Патч.
Впереди нас волны вздымались и падали каскадами на выступающие рифы. Одна из острых скал была совсем близко, и, когда судно приблизилось к ней, капитан появился за моей спиной.
– Теперь за штурвал встану я, – мягко сказал он, и я, не возразив ничего, не задав ни единого вопроса, освободил место. В его поведении сейчас было что–то странное, словно он ушел в себя, стеной отгородившись от внешнего мира.
И вот настал этот миг! Толчок, еще толчок, и судно принялось мало–помалу останавливаться. Я слегка подался вперед и оказался возле окна. Судно остановилось, шваркнув килем по дну со скрежетом, перекрывшим рокот шторма. Еще несколько мгновений оно, увлекаемое водоворотами, бушующими между скал, вертелось туда и сюда, но вот снова ударилось обо что–то и окончательно замерло.
Машина продолжала работать, словно сердце корабля отказывалось смириться со смертью.
Это был странный момент. Патч с каменным лицом все еще стоял за штурвалом, сжимая его побелевшими от усилия руками.
В рубке все оставалось по–прежнему, а в окно было видно, как волны перекатываются через затопленный нос. Палуба у меня под ногами еще содрогалась от вибрации машины.
Ничего не изменилось, только теперь мы стояли неподвижно.
Дрожа, я стер со лба холодный пот. Мы сели на отмель Минкис. Внутри у меня возникло чувство приближающегося конца. Я обернулся и поглядел на Патча. Тот казался ошеломленным. Лицо его, оттертое от угольной пыли, было белым как мел, а глаза пристально вглядывались в бушующее море.
– Я сделал все, что мог, – чуть дыша, произнес он. – Боже правый, я сделал все, что мог! – В его «голосе слышалось неподдельное страдание. Наконец его руки вяло упали со штурвала, словно он сдавал командование. Развернувшись, медленной, шаркающей походкой лунатика он пошел в рубку.
