— Вставай, а то на глазах мозоли наспишь, — не унимался Медоварцев, — вставай! Вишь, расходился, словно веник по полу… Вот что ты скажи: помнишь, нас вчера немецкие купцы обскакали? Так вот один из них, горбун плюгавый, долго на нас смотрел, все оборачивался, словно на всю жизнь запомнить хотел. К чему бы это?
— И я того немца горбатого приметил, — согласился, позевывая, Федор Жареный. — Да что в том! — Отогнав дремоту, он поднялся и с недовольным видом вышел во двор.
Дружинники работали быстро, и Федор Жареный едва успел умыться, а уж лошади были впряжены к походу.
Дорога шла лесом. С рассветом подъезжали к небольшой деревушке, расположенной у самого края густой березовой рощи. По обочинам дороги высокая, мокрая от росы трава стояла наклонившись, еще не проснувшаяся от ночного сна. Стала разгораться заря, в лесу запели птицы.
Но вот взорам открылся старинный город Псков — младший брат Великого Новгорода. При слиянии двух рек — Великой и Псковы — на высоком холме красовался Детинец с дорогой каждому псковитянину церковью Живоначальной троицы. У каменных стен Детинца располагался Кром — центральная часть города. А дальше раскинулись многочисленные улицы и переулки деревянных и каменных домов, церкви и монастыри. Купцы остановились на ночлег в заезжем доме Юрьевского монастыря, на правом берегу реки Великой.
Спали плохо: всю ночь стучали колеса по тесинам Смердьего моста, в городе тявкали неугомонно собаки, а под самым окном горницы петух то и дело горласто отмечал время.
Порфирий Ворон долго ворочался на лавке. Задремал он только под утро, а когда проснулся, солнышко давно смотрело во все глаза сквозь слюдяные оконца горницы.
За столом, покрытым домотканой скатертью, сидел Федор Жареный в чистой рубахе, с тщательно расчесанной бородой и завтракал, макая калач в деревянную миску с медом.
— Заспался, Порфирий, — сказал Жареный. — Вставай! Небось есть хочешь. Брюхо ведь злодей — старого добра не помнит… Калача вот пльсковского отпробуй. В Новгороде у нас такого ноне не купишь.
Порфирий Ворон быстро вскочил на ноги и подошел к глиняному рукомойнику, висевшему в углу на шнурках.
— Михаил Андреич где? — спросил он, поливая себе голову холодной водой. — Не видел, Федор?
— Видать не видел, а знаю, — степенно отвечал Жареный. — На торжище пошел, вчера еще собирался. А я б и доси спал — уж больно хорошо на сене, да случай у меня вышел… — Тут Федор хитро подмигнул Порфирию. — Сладостен сон на заре, — продолжал Федор, — потому я в сарай спать пошел. Думаю про себя: «Теперь Михаил Андреичу не скоро найти придется, коль будить поутру меня захочет». А вышло не то — опять тычет в бок спозаранку. «Оставь, говорю, Михаил Андреич, дай поспать, окаянный!» На другой бок повернулся… Куды там — не отстает, слов не понимает, все пуще ярится. Вскочил тогда я разом на ноги…
— Злой, поди, Федор, вскочил–то! — перебил Порфирий.
— И то. Впору на кулаки, в драку. Смотрю — свинья большая стоит и меня рылом в бок пихает, а вокруг поросята копошатся, да много…
— Ха–ха–ха! — рассмеялся Порфирий. — Вот так штука! Знала свинья, кого разбудить! Ха–ха–ха!..
— Хы… хы… хы!.. — залился веселым смехом и Федор. — Хы… хы… хы!.. — Он смеялся отрывисто и громко.
— Веселитесь, други? — неожиданно раздался голос Ме–доварцева. Он стоял в дверях, высокий и строгий.
Веселье в горнице разом стихло. Медоварцев, снимая опашень, внимательно смотрел на товарищей.
— Был на торгу, — сказал он, садясь на лавку. — Так тот горбун проклятый следом все ходил. Дружина говорит: и у них немец был, спрашивал, куда–де господа купцы путь держат. Не к добру это, кабы лиха какого не вышло.
— Не верь, говорят, кривому да горбатому, — вставил Жареный. — Еще деды наши приметили. Медоварцев отмахнулся:
— Не в примете дело. Подумать надо, други, как дальше быть, как грамоту уберечь — доньскому королю доставить. Жареный и Ворон молчали.
— Пока с торга шел, все думал, как дале быть… — переждав, медленно говорил Медоварцев. — Негоже, други, нам вместе ехать. Если лихо какое случится, все трое головы сложим и дела не сделаем.
— Не так говоришь, Михаил Андреич, — заговорил Жареный. — Розно–то не в пример хуже. Сгинешь — кто жене да детям скажет, где кости отцовы гниют? А на миру и смерть
красна.
— Прав Михаил Андреич! — горячо вступился Порфирий Ворон. — Розно ехать надо — для дела надежнее.
— Други, — опять начал Медоварцев, — грамоту всем надо в памяти держать, чтобы не запнулся никто, ежели королю сказывать будет. Кто из нас живым в доньскую землю придет — за всех ответит. А всем костьми лечь проку мало.
Жареный опустил голову. Он понял, что ошибся.
— Прости, Михаил Андреич, что супротив шел. Прав ты. Ты всегда до самого корня копаешь, потому и прав. — Жареный виновато посмотрел на товарищей. — Ну, а как пути–дороги наши отсель пойдут?
Медоварцев открыл дверь и вышел в сени.
— Кабыть никого нет, — тихо сказал он, возвратясь. — Наших речей слышать никто не должен. — Он снова тяжело уселся на лавку. — На мой разум, друзья, Федору надо к Нарове[31] ехать, в устье судно заморское внаем взять, до Любека рядиться. — Михаил Андреевич посмотрел на Жареного, который все время согласно кивал головой. — А я, други, по Амов–же на карбасах до Колывани с товарами. А там с купцом немецким подряжусь до Любека плыть… Согласны, други?
— Одобряем, — сказали товарищи.
— Ну, а Порфирий горним путем из Пльскова и в доньские земли…
— Хорошо придумал, Михаил Андреич! — одобрил Федор Жареный. — Порфирий–то по–свейски да по–немецки хорошо обучен — недаром на Готском острове пять лет с отцом прожил, толмачом у него был.
— А ты согласен, Порфирий? — ласково спросил Медоварцев. — Горний путь труден. Ведомо ли тебе?
— Знаю, Михаил Андреич. Да коли в баню идти — пару не бояться. А я париться жарко люблю! — Он засмеялся, показав ровные белые зубы. — Да и бояться–то мне нечего, — сделавшись серьезным, говорил Порфирий. — Я свейским гостем[32] обряжусь, таковым из Пльскова выйду и далее весь путь до земли доньской без опаски пройду.
Медоварцев и Жареный переглянулись и опустили глаза.
— Ну что ж! — вздохнул Жареный. — Для святого дела и честью поступиться можно. Платье поганое кому охота носить, и я так бы сделал, ежели б как ты по–свейски или по–немецки разумел, — утешал он Порфирия.
Купцы молча пожали друг другу руки и расцеловались. Потом Медоварцев сказал:
— Помнить надо: окрепнет человек — крепше камня, ослабнет — слабже воды, так пословка говорит. Я про то, други, сказал, — закончил он напутственное слово, — держать себя надо крепко, тогда все хорошо будет!
