— Могу ли я задать вопрос господину лейтенанту?
Комендант прямо оцепенел, но оцепенел и лейтенант. Они ожидали всего самого худшего. Вместо ответа комендант просто кивнул.
— Господин лейтенант, надеюсь, вы не рассердитесь, если я напомню, что мне был обещан завтрак?
Они чуть не лопнули от смеха.
— Теперь никаких сомнений. — хохотал комендант. — Этот человек вне всяких подозрений.
— А я еще вчера так считал, — хохотал лейтенант. Но я еще не закончил.
— Господин лейтенант, надеюсь, вы не рассердитесь, если я напомню, что мне был обещан настоящий офицерский завтрак, двойная порция? Хотелось бы сохранить о вашей крепости самые лучшие воспоминания.
Теперь комендант и лейтенант просто ревели от смеха.
— Это действительно настоящий бош! Это по-настоящему изголодавшийся бош. Даже с петлей на шее он требует еды. Боши все время хотят есть. Боюсь, нам никогда не сломать их до конца. Гнездо обжор, настоящие обжоры.
Надеюсь, что боши когда-нибудь воздвигнут мне памятник в честь того, что я поддержал их славу среди французских офицеров. Конечно, не в Аллее славы, от этого я бы отказался. Случись такое, я бы чувствовал только горечь в душе от всех этих революций.
Вели меня два солдата с примкнутыми штыками, так что в солнечную Испанию я был препровожден с воинскими почестями. Передавая меня испанским пограничникам, один сказал:
— Документов у него никаких нет.
— Es aleman? — спросил испанский капрал. — Ты немец?
— Si, сеньор, — ответил я.
— Добро пожаловать, — усмехнулся капрал. — Ты останешься у нас.
И, вырвав листок из записной книжки, отметил в нем время прибытия и убытия французов.
Они с достоинством удалились. Гуд бай, Франция!
Испанский капрал тут же потащил меня в дежурную часть. Там меня окружили пограничники, они жали мне руку и поздравляли с прибытием. Один даже хотел поцеловать меня в щеку, но я уклонился. «Объяви войну американцам и не будет у тебя друзей более близких, чем испанцы». Хорошо, что они не знали, что это я отнял у них Кубу и Филиппины и причинил массу других неприятностей, а то могли бы отправить меня обратно во Францию, где мне грозил неминуемый расстрел. Мне налили вина, дали вареное яйцо и кусок прекрасного сыра. Потом я выкурил сигарету, и мне опять налили вина и опять дали кусок сыра и яйцо. Мне это понравилось, потому что капрал сказал, что скоро меня будут кормить настоящим обедом. Пограничники целыми толпами приходили в дежурку. Они узнали, что к ним пришел настоящий бош из Франции и хотели взглянуть на такое чудо. Контрабандисты могли свободно проносить через границу свои товары, потому что в дежурной части вдруг собрались чуть ли не все солдаты и офицеры. Они видели живого немца и хотели ему сказать, как прекрасно они относятся к немцам и к Германии.
Если судить по внешности, я, конечно, сильно уступал сложившемуся в умах образу немца — аккуратному, прилизанному человеку, вымуштрованному, дисциплинированному. Потеряв «Тускалузу», я ни разу не менял белье, одежда моя истрепалась. По крайней мере, с первого взгляда было понятно, что я стирал свои вещи прямо в речках, а потом сушил на кустах. Но, возможно, именно это больше всего подчеркивало мое немецкое происхождение. Я выглядел типичным немцем, проигравшим войну, разутым и раздетым англичанами и американцами. Я настолько соответствовал представлению о настоящем немце, что любое мое признание вызывало бы со стороны испанцев только гнев и усмешку. Было ясно, что немец, добравшийся до Испании, должен быть голоден, как волк. За обедом мне подали всего столько, что я мог питаться этим целый месяц. Потом кто-то принес чистую рубаху, другой сапоги, третий шляпу. Заодно полдюжины носков и платков, даже пиджак и брюки. А после обеда меня посадили играть в карты. Играть я не умел, но меня научили. Скоро я начал играть так хорошо, что у меня образовалось немного денег. Испанцы понимающе переглядывались и подмигивали друг другу. Еще бы! Я тут был первым представителем столь любимого испанцами народа.
О, солнечная Испания! Первая страна, в которой у меня не спрашивали ни корабельную книжку, ни другие документы, первая страна, где никто не интересовался моим именем, возрастом, отпечатками пальцев, где не рылись в моих карманах, пытаясь найти то, чего там никогда не бывало, и где в голову никому не приходило спросить, где я провел последние несколько месяцев. Наоборот, меня одарили всякими нужными вещами, дали денег. Первый день я провел в дежурном помещении, а ночь в доме какого-то пограничника. На другой день вечером он отвел меня к своему приятелю. А тот к своему. И никто не хотел отпускать меня. Наоборот все хотели, чтобы я провел у них хотя бы неделю. Когда я перебывал у всех пограничников, меня стали приглашать жители близлежащей деревни. Все старались показать себя, все старались накормить и напоить меня от души. И я не выдержал и ударился в бегство. Убежден, что люди в той пограничной деревеньке до сих пор не отошли от такой черной, такой ужасной неблагодарности. Но расстрел и даже повешение — ничто перед медленной смертью от переедания. Поэтому я и сбежал. Может, жители деревеньки решили, что я беглый каторжник, не знаю. Или решили, что я немец, но такой, что всегда не в ладах с законом. Кто знает? Может, теперь настоящему немцу они и ложки супа не предложат, а если предложат, то с такой миной на лице, что ему сразу станет ясно, что они предложили бы эту тарелку даже самому Сатане, потому что от голода в их селе еще никто не умирал. Любовь очень быстро и незаметно превращается в ненависть, это всем известно. Но гораздо хуже, когда она быстро и незаметно превращается в рабство. Даже во двор я не мог выйти. Сразу за мной бежал кто-то из этих испанцев с озабоченным видом: не забыл ли я взять бумагу? Yes, Sir!
Когда в Севилье стало скучно, я отправился в Кадис. А когда воздух Кадиса стал теснить грудь, вернулся в Севилью. А когда севильские ночи вновь показались мне однообразными, вернулся в Кадис. Всю зиму я провел в таких перемещениях. Тоску по солнечному Новому Орлеану я теперь запросто продал бы за пятак. Тоска меня больше не мучила.
В карманах моих по-прежнему не было никаких документов, но никто ни разу не поинтересовался, кто я и куда иду. У испанцев были свои заботы. Беспаспортные бродяги волновали испанцев меньше всего. Если у меня не было денег на ночлежку, я ложился там, где мне нравилось, и на другое утро вставал в том же самом месте, а не в полицейском участке. Конечно, рядом прогуливался жандарм, но скорее затем, чтобы у меня ничего не сперли. Жандарм ведь не знал, что у меня нечего спереть. Даже не решаюсь думать, что бы со мной сделали в Лондоне или в Берлине, усни я вот так безмятежно на скамье. Германия точно погибла бы от землетрясения, а Англия затонула бы. Есть множество стран, где отсутствие собственного угла считается самым страшным преступлением. Конечно, жандармы подходили ко мне и в Испании, но исключительно для того, чтобы в дождливый день указать мне сухое место или просто указать дорогу, если я не знал, куда идти. Если я был голоден и говорил прохожему, что у меня нет денег, мне обязательно покупали булку. Никто не отравлял мне жизнь глупыми замечаниями, типа того, что я молодой парень, мог бы заработать на хлеб. Это любому здесь показалось бы краем неучтивости. Если не работаю, значит, у меня есть на то причины, и совсем необязательно их выяснять.
