Вскоре мы покинули разгромленную кают-компанию и отправились к свинарнику: мне не терпелось посмотреть, уцелела ли свиная туша. Когда мы зашли за угол свинарника, я громко вскрикнул, поскольку здесь, на палубе, лежал на спине гигантский краб, столь громадный, что мне даже не верилось, что может существовать чудовище столь колоссального размера. Он был коричневого цвета, и только его брюхо — бледно-желтого.
Одна клешня, или мандибула, была оторвана в схватке, в которой он, должно быть, и погиб (его всего выпотрошили). И эта клешня весила столько, что мне, поднимая ее с палубы, пришлось попыхтеть. И уже на основе одного этого можно представить размеры и устрашающий вид этого существа.
Вокруг громадного краба лежало около полудюжины крабов размером поменьше, не более семи или восьми дюймов в ширину, все белого цвета с редкими вкраплениями коричневого. Все они были перекушены громадной клешней, причем в каждом случае чуть ли не надвое. От туши же борова не осталось ни кусочка.
Вот и разрешилась эта тайна; а вместе с ее разрешением исчез и суеверный страх, душивший меня эти три ночи с тех пор, как я услышал стук. На нас напала бродячая стая гигантских крабов, которые, вероятно, перебираются в водорослях с места на место, пожирая все подряд на своем пути.
Взбирались ли они когда-нибудь на борт судна прежде, пристрастились ли они к человеческой плоти или напали из любопытства, сказать я не могу. Возможно, они сначала приняли остов судна за какое-то мертвое морское чудовище и поэтому били по его бортам, пытаясь, вероятно, пробить нашу необычайно крепкую кожу!
Или, быть может, они, обладая обонянием, могли по запаху обнаружить наше присутствие на судне, но это предположение (поскольку они не напали на нас все вместе на рубку, когда мы в ней были) мне казалось невероятным. И все же — не знаю. Почему же тогда они напали на кают-компанию и нашу каюту? Ответить я, как уже говорил, не могу, и поэтому давайте оставим этот вопрос в покое.
В тот же день я выяснил, как они попали на судно, ибо, узнав, что за существо напало на нас, я более тщательно осмотрел борта и, только добравшись до передней части носа, понял, как это им удалось. Здесь я увидел, что со сломанного бушприта и утлегари в заросли водорослей свешиваются снасти, и, поскольку я не огородил парусиновым пологом пяту бушприта, чудовища сумели взобраться на снасти, а по ним без всяких помех на палубу.
Впрочем, я все быстро исправил; несколькими ударами топора я обрубил снасти, и те упали в водоросли. После этого я возвел между двумя концами защитного сооружения пока временное, а позднее и постоянное, деревянное укрепление.
С тех пор мы больше не подвергались нападению гигантских крабов, хотя и слышали на протяжении нескольких ночей странный стук о наши борта. Возможно, их привлекали отходы, которые мы выбрасывали за борт, и именно поэтому стук сначала раздался на корме, напротив кладовой, ибо как раз отсюда, через отверстия в парусиновом пологе, мы выбрасываем наши отходы.
Вот уже несколько недель как о них ничего не слышно, и у меня появилась надежда, что они куда-то удалились, может быть, для того, чтобы напасть на других одиноких людей, доживающих свою короткую жизнь на каком-нибудь судне, затерявшемся посреди обширных просторов этого бескрайнего моря, заросшего водорослями и полного смертельно опасных существ.
Я отправляю это послание, как и предыдущие четыре, в просмоленном бочонке, привязанном к небольшому воздушному шару. Туда же я вложу оторванную клешню чудовищного краба[4] в подтверждение того, сколь полно опасностей это ужасное место. Если послание и клешня когда-нибудь попадут в руки человека, пусть он, глядя на эту громадную мандибулу, попытается представить размеры другого краба или крабов, способных уничтожить столь грозное существо, как обладатель этой клешни.
Какие еще ужасы этот мерзкий мир приготовил для нас?
Я хотел вместе с клешней положить и скорлупу одного из белых крабов. Должно быть, это именно они крались той ночью в траве, когда мое разыгравшееся воображение приняло их за вампиров и нежитей. Но, поразмыслив, я отказался от этой мысли; зачем доказывать то, что в доказательствах не нуждается; да и, кроме того, это бы увеличило вес, который бы пришлось поднимать шару.
Мне надоело писать. Ночь близится к концу, да и мне уже почти не о чем говорить. Я пишу эти строки в кают-компании, и, хотя я отремонтировал ее, насколько это было в моих силах, мне не удалось скрыть следов, напоминающих о той ночи, когда громадные крабы врывались в эти каюты, разыскивая — ЧТО?
Говорить больше не о чем. Я, моя жена и малышка здоровы, но…
Я обязан взять себя в руки и быть терпеливым. Нам никто не поможет, и нам следует переносить то, что выпало на нашу долю, со всем присущим нам мужеством. А засим я кончаю, ибо не хочу напоследок жаловаться.
Артур Самуэль Филипс Сочельник 1879 года».
(Вахта с 8 до 12 часов, вечером заметили лед.)
В память о 14 апреля 1912 года[5]
41 градус 16 минут северной широты
50 градусов 16 минут западной долготы
Только что пробили вторые склянки. Вы подходите к наветренной стороне и настороженно нюхаете воздух. Да, это конечно же незабываемый запах льда… запах столь же неописуемый, сколь и безошибочный.
Вы вглядываетесь с неистовой тревогой (почти немыслимой тревогой) в ту сторону, откуда дует ветер, и нюхаете снова и снова воздух. Вы смотрите вдаль до рези в глазах и ругаетесь, как полоумный, когда открывают дверь и луч бесполезного и опасного света прорезает темноту, в которой огромное судно проходит милю за милей.
Ибо даже самый маленький проблеск света на палубе «слепит» вахтенного офицера, и ночной мрак становится еще более глубоким. Выругавшись, вы по телефону сердито велите стюарду прийти и, если дело только в ней, закрыть дверь; затем вы вновь со страшным напряжением глядите вдаль.
Просто попытайтесь представить себе следующее. Вы, вероятно, молодой мужчина двадцати шести или двадцати восьми лет, и только вы отвечаете за этот громадный груз жизней и богатства, с грохотом проделывающий милю за милей. Минул один час вашей вахты, осталось еще три, но вы уже чувствуете напряжение. И тому есть веская причина, ибо, хотя указатель машинного телеграфа на капитанском мостике и стоит на отметке «Половинный ход», вам прекрасно известно, что в машинном отделении действуют свои приказы, и ход нисколько не сбавлен. И вокруг себя, повсюду, вы смутно то там, то сям различаете во мраке на разбивающихся гребнях волн вспышки фосфоресцирующих огней. Тысячи, десятки тысяч раз вы видели эту картину… перед собой и по обеим сторонам. И вы нюхаете воздух и пытаетесь отличить холодное дуновение ветра от особенного, или, как я называю его, «личного», беспощадного, уродливого Холода смерти, подкрадывающегося, когда вы проходите в темноте мимо айсберга, к вам в ночи.
