Я повернулся вправо, вперед. Там среди белого безмолвия снегов возвышался чернью скал остров Колючин. К югу тянулась гористая гряда желанной земли.
Ледовый путь по воздуху пройден благополучно. Самолет идет на посадку. Вираж, крен на левое крыло; машина выпрямляется, потом скользит под углом вниз — толчок.
Земля!
Самолет подрулил к ярангам и встал. Со смешанным чувством недоверия и радости слезали мы на первую за год странствования почву. Она неприглядна, безжизненна, кругом тот же снег. Но все же это земля!
Чувство радости опьяняет. Неужели кончились ночи тревог, заглохла ледовая канонада, игра стихии с нашими жизнями? Неужели наступил конец бесконечным думам, подсчитыванию шансов насчет «быть или не быть»?
Страна! Правительство, спасшее горсточку своих людей! Великим чувством радости возвращения к жизни мы обязаны тебе.
Страна советов! Товарищ правительство! Мы обязаны тебе жизнью, и эту жизнь в любую минуту мы отдадим за твою мощь, за твое процветание!
В этом мы клялись со Шмидтом еще на льду в темном бараке, когда впервые увидели твою решительную руку помощи.
Через 10 минут мы уже сидели в теплом пологе яранги на пушистых оленьих шкурах.
Старая чукчанка с лицом печеного яблока, с парой черносливовых глаз, согнутая в полметра, в цветистом европейском платье заботливо подавала нам чай. Жирники давали ровный, бескопотный свет и ласковое тепло.
За пологом послышался шорох собак и стук шагов.
— Русские есть?
— Есть, — отвечаем.
За пологом голос заместителя начальника экспедиции «Челюскина» — Баевского. Мы насторожились. [406]
— Завтра утром надо итти на Уэллен. Собираться у фактории в восемь часов, — говорил он.
Нам понятно без пояснений: нужно освобождать жилье, прилетают новые товарищи.
Утром заторопились к фактории. Быстро получили продукты на 13 человек.
На 13 человек нам дали четыре нарты. Ребята уже размещали на них свои мешки.
Все переоделись по-походному, застегнулись, напялили на глаза защитные очки, выслушали наставления начальника пограничной охраны Небольсина.
— Ты будешь бригадиром этой партии, — сказал мне на прощание Баевский.
И вот мы уже топаем. Аркаша Шафран, нацелясь на нас, вертит ручку своего «кинопулемета». Мы спустились с мыса Ванкарем и пошли лагуной по маленькой протоптанной тропинке. День был хороший, наст был тверд и цвел ромашками собачьих следов. На полкилометра вперед ушел долговязый Джек — он же матрос Миронов. За ними бодро и четко выступали комсомольцы и два друга — кочегары Паршинский и Бутаков; вся остальная группа плыла равномерно, скопом.
На горизонте распласталась гора. Саша Ульев толковал мне:
— До этой горы километров тридцать пять. Это мыс Онман. А ведь кажется близко.
Мы уже давно идем по лагуне, но гора все еще далеко. В воздухе над нами два раза прожужжали стальные птицы. Мы не засматривались, мы топали, работали, как на сдельной.
Иногда глядели назад, но нарт еще не было. И мы шли и шли. Догонят! На дорогу оделись тепло, а сейчас то один, то другой скидывают полушубки; они болтаются на руках.
В конце лагуны нас нагнали нарты. Собаки шли неважно, но без сомнения чувствовали себя лучше нас. Мы сбросили лишнюю одежду на нарты. Теперь мы двигались у подножья горы, по боку мыса. Конец мыса с высоким подъемом уходил в море. Прошли еще только половину пути.
Впереди на расстоянии километра ото всех попрежнему маячила долговязая, сухощавая фигура Саши Миронова. За ним ходко и хорошо шли Паршинский и Бутаков. Я и Саша Ульев замыкали шествие: надо было смотреть, чтобы никто не отстал.
В конце дня получился казус: Громов, шедший в кожаных сапогах, [407] натер ногу. Он прихрамывал, качался из стороны в сторону. Наконец, он не выдержал боли в ноге и сел на снег. Мы остановились, ждали, пока он передохнет и приблизится. Возвращаться к нему не имело смысла.
Я верил в силы Громова и знал, что он не отстанет. Но Вася Бармин резко прервал ожидание:
— Ты, начальник, чего ты смотришь? Видишь, народ падает!… Ты что ж мер не принимаешь? — заорал он, обращаясь ко мне.
— Давай-ка, милый, поспокойнее. Громов отлежится и пойдет, ничего страшного нет.
Бармин не успокаивался:
— Что ж, по-твоему народ будет падать, а мы плевать на это будем?
Я не отвечал ему.
— Братва, давайте двигаться. Я присмотрю за Громовым… В случае чего — вернем нарту и захватим его.
Ребята пошли. Через несколько минут поднялся и Громов. С искаженными болью губами, покачиваясь, он все же напористо заковылял вперед.
В одной из попутных яранг я оставил Петю Петрова, наказав ему предупредить Громова, чтобы он взял мои пимы с нарт и надел их вместо сапог.
Мы шли к мысу Онман.
Наверху в небе, как в молоке, катается шарик-солнце, обдавая теплым дыханием наши спины. Солнце ленивое; зато энергично, на 25° по Цельсию, работает мороз.
У подошвы высокого мыса нарты сворачивают. Надо обойти его по льду с моря. Нартам не подняться на крутые горы; мы же карабкаемся напрямик, правда, с трудом цепляясь за спину хребта.
Но какой сюрприз природа преподнесла нам на самой шапке мыса Онман! Великолепное зрелище предстало перед нашими глазами! Казалось, весь мир был, как на ладони. Концом, идущим к северу, мыс Онман срывался 300-метровой стеной скал ко льдам моря. В мягком свете уходящего солнца белела выутюженная простыня залива. На востоке она окаймлялась высоким стройным мысом Джинретлен. Далеко в море, точно вызов Арктике, вздыбился ввысь Колючин. Как знамя, была поднята его северная стена. Казалось, он кричал армиям льда: «Попробуйте-ка, опрокиньте меня, я вызываю вас!» [409]
Спускаясь, мы долго любовались картиной. Но Колючин многие вспоминали недобрым словом. Колючин — братская могила кораблей и самолетов.
Онман быстро сбрасывал нас со своей спины, ноги бежали сами. И вот мы уже внизу — там, где снова море ропаков. У границы льда, на косе, прилепились пять-шесть яранг селения Итлетен.
Яранга с чукотской надписью «Школа» приютила наши усталые тела. Вокруг нас суетились учитель-чукча, хромающий на одну ногу, и его молодая востроглазая жена. Зашипели примусы с большими медными чайниками. Американская крупчатка в руках хозяйки быстро превращалась в румяные «кау-кау». [410]
Тут же у яранги учителя лежал самолет Леваневского. Широкие ласты его лыж были целы, но при падении с высоты в две тысячи метров самолет исковеркал себе ноги. Сигарообразное брюхо фюзеляжа испещрено вмятинами. Стальной винт лежит мертво, с загнутыми концами.
Медленно опускалась ночь. Я повернул глаза к закату. Мы идем на материк. Доведется ли еще когда-нибудь видеть это специфически арктическое богатство красок?
