Я развернул притомившегося Буцефала и медленно поехал к юртам. Там уже хозяйничали несколько дружинников. Я строго-настрого приказывал не начинать грабеж, пока не закончится сражение. Увидев меня, грабители вскочили на коней и, огибая по дуге, поскакали за половцами. Может, кого и догонят.
Моя пика была в руках девушки лет пятнадцати, одетой в рваную и мятую рубаху. Расставив босые ноги на ширину плеч, девушка молотила пикой, как обычной палкой, мертвого половца по голове, красной от крови. Распущенные, всклокоченные, длинные волосы взлетали и опадали в такт ударам. Била с тупым неистовством, даже не заметив, как подъехал я. Во время очередного замаха, я схватился за древко у окровавленного наконечника, не дал ударить. Девушка попробовала выдернуть пику, обернулась и, увидев меня, отпустила ее.
– Он уже мертвый, – сказал я, – а пика мне еще пригодится.
Девушка тупо смотрела на меня, будто пыталась понять, как я здесь появился. Глаза ее казались пустыми, потому что зрачки расширились, поглотили радужную оболочку. Она смотрела как бы сквозь меня. Лицо окаменело, приобрело иконописную бесчувственность.
– Он мертв, – повторил я.
Видимо, смысл моих слов наконец-то дошел, потому что девушка кивнула головой, развернулась и пошла в сторону леса, спотыкаясь босыми ногами о трупы половцев. Я хотел остановить ее, дать теплую одежду, а потом отвезти домой, но что-то удержало меня. Наверное, решимость, с какой она шла к неведомой мне цели.
Сколько мы перебили половцев – считать не стал. Какая разница?! Главное, что налет на мое княжество сорвался. Бостекана среди трупов не нашли. Как рассказали дружинники, которые гнались за половцами до последнего, сотни две успели добежать до лошадей и ускакать на них без седел. Остальных лошадей нагрузили трофеями и погнали в Путивль.
Одного половца, легкораненого, я отпустил с посланием, составленным в половецком духе:
– Скажешь Бостекану, что он должен за сожженный хлеб пятьдесят гривен. Если не вернет до осени, найду его и в норе суслика.
– Обязательно передам, Сын Волчицы! – заверил половец, который смотрел на меня со смесью восхищения и ужаса.
Видимо, я становлюсь персонажем половецкого пантеона злых духов.
Затем поговорил с Еремеем.
– Убил кровника? – спросил я, хотя по грустному лицу парня понял, что месть свершилась.
– Не я, но это не важно, – ответил он.
– Два коня и одежда, доспехи и оружие их бывших хозяев твои, – выделил ему долю из добычи.
– Ага, – молвил он безразлично.
– Чем дальше думаешь заниматься? – поинтересовался я.
– Не знаю, – ответил Еремей.
– Надо начинать новую жизнь, – посоветовал я. – Если хочешь, возьму в свою дружину.
– Ага, – повторил он также безучастно, словно решалась не его судьба..
На лесной дороге встретили девушку, у которой я отобрал пику. Сидела на корточках, обхватив руками колени, на обочине под деревом. Лицо было припухшим от слез, но уже не плакала. И не мерзла, хотя утро было холодным. В эту эпоху русские не такие мерзляки, какими станут в двадцать первом веке. Нас девушка видела, но явно воспринимала, как одно целое.
– Дайте ей кожух, сапоги и посадите на лошадь, – приказал я.
Приказ мой выполнил Еремей. Посадил девушку не на отдельного коня, а позади себя. Она не сопротивлялась. Наверное, почувствовала, что он такой же подранок.
Как обычно, народная молва превзошла наше самое смелое вранье. Оказывается, мы разбили отряд из двух тысяч половцев, уничтожив всех до одного, и захватили столько же лошадей, не потеряв при этом ни одного человека. На самом деле убили человек восемьсот, лошадей захватили около шести сотен, а бойцов потеряли троих и человек десять были ранены. Я не опровергал молву. Кого боятся, на того лишний раз не нападают.
Я был уверен, что в ближайшие годы половцы не сунутся в мое княжество, но решил в море не ходить этим летом. Появились слухи, что Котянкан вернулся на свои прежние кочевья между Доном и Волгой и пообещал отомстить всем, кто «не сражался с ним против татар». Поскольку выверты его логики мне были не понятны, предположил, что могу оказаться в числе избранных. Кстати, половцы усиленно пытались убедить русичей, что они принимали участие в разгроме монголов при переправе через Волгу. Рязанцы утверждали, что это сделали они вместе со своими союзниками булгарами. Владимирцы приписывали часть успеха себе. Мнение булгар по этому вопросу до меня не дошло. Наверное, им некогда было хвастаться, потому что здорово вломили Субэдэю – спаслась лишь пятая часть монгольского войска – и захватили почти все трофеи, собранные врагами за пару лет. С таким богатством булгары нашли занятия поинтересней, чем сочинять байки о своем подвиге.
В разгар сенокоса ко мне пожаловал в гости половецкий хан с христианским именем Никита. Русская мать воспитала его в православной вере. В двадцать два года он стал ханом, заняв место отца, погибшего на Калке. Был он примерно метр семьдесят ростом, то есть, выше большинства половцев, крепкого сложения, с круглым славянским лицом, светло-русыми волосами и бородой и голубыми глазами. Если бы не легкий акцент и половецкий покрой кафтана, я бы принял его за русского из рязанской глубинки. Он пригнал в подарок десять волов и привез попону, вышитую золотом в виде бегущих волков. Наверное, надеялся, что такой узор мне очень понравится. Заодно передал пятьдесят гривен серебра от Бостекана, который с остатками своей орды откочевал южнее, подальше от моего княжества.
– Я предложил ему поменяться пастбищами, – рассказал Никитакан. – Обещаю, что нападать на тебя не буду, и надеюсь, что и у тебя не будет поводов огорчать меня. Мы ведь оба – христиане. Должны жить в мире и согласии.
Жить в мире всегда предлагает более слабый. Так же, как и поделиться, всегда предлагает нищий.
– Я первым ни на кого не нападаю, – проинформировал его.
– Я тоже, – заверил половецкий хан. – Уверен, что мы с тобой поладим, а когда подрастут наши дети, поженим их и скрепим кровью нашу дружбу.
Как будут говорить в двадцать первом веке, таких друзей за член да в музей. Но огорчать Никитакана пока не стал, произнес многообещающе:
– Все может быть, – и полюбопытствовал: – А почему поменялся угольями? Вроде бы бостекановские считаются не лучшими.
– Хочу жить поближе к городу, чтобы в церковь ходить, – сказал половец.
– Можешь поселиться у меня в городе, а своих людей разместить в моих деревнях, – предложил я, уверенный, что получу отказ.
– Я и хочу так сделать, только мои люди пока против, – признался он. – Потихоньку склоняю их к истинной вере, отучаю от поклонения идолам.
