А Ярослав Иванович — сосед в ногах — китобой. Он про дельфинов рассказывал. Оказывается, они указывали гарпунерам промысловой флотилии кашалотов. Обычно, когда одного кашалота подстрелят, другие его сородичи уходят на большую глубину, и охотник их теряет. Дельфины же вертелись и прыгали в тех местах, где кашалоты собирались вынырнуть, указывая гарпунерам на обреченных китов. И лишь когда гарпунер поразил все цели, дельфины, „сочтя свою миссию разведчиков выполненной, удалились из района промысла“. Мне кажется, понятия „разведчик“ и „предатель“ слишком часто путают. Особенно в книгах и в кино. Ведь дельфины ничем не рисковали, донося на кашалотов. Да и какие же они разведчики? Они вели себя как легавые люди или легавые собаки. Судя по всему, дельфины, несмотря на приятное выражение их физиономий, мерзавцы и предатели, гнусные предатели! Мне обязательно нужно будет их опасаться, когда я буду плавать в кашалоте.
Левый сосед часто гневается на медперсонал. Но он ненастлив и тускл в гневе. Лет пятидесяти. Все вспоминает романы. Особенно первую любовь, когда девушка ему надоела и он решил от нее избавиться и искал предлог. И вот выменял на кулек леденцов у младшей сестренки возлюбленной ее дневник. Младшая знала, где старшая хранит дневник, а время было послевоенное, и она соблазнилась на леденцы. И вытащила дневник из дымовой трубы, где тот хранился.
И вот мой левый сосед изучил дневник. И обнаружил запись о поцелуе, который его девушка подарила кому-то другому в давние, еще до их знакомства времена. И он решил эти „данные“ использовать.
Девушка пыталась удержать его и даже все повторяла: „Делай со мной все, что ты, как мужчина, хочешь“. Но он ничего с ней делать не стал, чтобы во всем этом деле не завязнуть, а самой девице объяснил, что обещал ее матери и пальцем дочь не трогать. И не тронул, „морально устойчивый был“. Так он нам и рассказал, что был морально устойчивый.
Девица укатила на целину, спуталась там с каким-то обормотом, родила сына и назвала в честь этого моего левого соседа Володей.
И вот они через много-много лет случайно встретились. И у нее уже „были морщинки возле глаз, как гусиные лапки“, но она еще „вся такая упругая, такая упругая, как футбольный мяч, а у него сердце сжималось от прошлых воспоминаний“.
И ведь я соседу не сказал: „Сволочь ты, сволочь!“
А почему не сказал? Потому, что ежели он всем в палате это рассказывает, так обыкновенно-откровенно, с рассудительными интонациями, как он девочку в голодное время леденцами соблазнил, чтобы она старшей сестры дневник ему продала, маленькую душу свою испачкала, то следовательно — сосед мой левый ничего в том плохого и сейчас не видит. Какой смысл обругать? Его убить надо, но кто на себя такую черную работу возьмет?
Пока он рассказывал, я почему-то вспомнил, как уже порядочно лет после войны мать вернулась из магазина вся в слезах. Оказывается, видела, как продавщица влила в бидон сметаны сколько-то там простого молока — разбавила для своей наживы. И вот мать плакала не от жидкой сметаны, а потому, что сделала это все продавщица на глазах всей очереди, нагло, открыто. И вся очередь рабски молчала… А на материнский упрек продавщица ответила: „А мне детей кормить надо?“…»
Из всех записок Геннадия Петровича видно, что когда острота в восприятии грубости и пошлости жизни достигает слишком высокой степени, то происходит душевная катастрофа — человек сходит с ума.
Но довольно долго мне представлялось, что автор бежал в кашалота, чтобы уклониться от непомерности жизненной ноши.
Спустя годы меня осенило, что он, забираясь по стопам дезертира Ионы в брюхо кашалота, возможно, и не думал о бегстве от зла, от жизненных сложностей и перегрузок. Нет! Наоборот. Он задумал атаковать Зло мира изнутри! Но не преуспел в этом, как, впрочем, и Ахав Мелвилла. Мой больной автор записок никак не был пескарем, ибо верил в возможность счастья для людей и хотел драться за него. Хотя, конечно, гуманитарно-интеллигентская сущность души и натуры его и представить не могла жестокой последовательности безумного капитана «Пекода».
И вот он погиб вместе с кашалотом в струях холодного Фолклендского течения под винтами теплохода.
Иначе и быть не могло.
Говорят, что несколько лет назад, когда в Антарктиде еще совсем не существовало инфекционных микробов, зимовщики так отвыкли от любой заразы, что поголовно валились с гриппом, когда получали корреспонденцию из дома. И ласковые письма к ним приходилось перед отправкой в Антарктиду стерилизовать. Ну а истончившуюся человеческую душу от плохого в жизни уже ничем не защитить…
Скорее всего здесь он вспоминает женщину из рассказа «Хандра» — так мне кажется.
