Взяв кофейник, я отправился за кофе для вахты.
А потом я еще раз прошел по той же темной, ничем не освещенной палубе.
Одну ногу я сбил в кровь, но на «Йорике» не оказалось аптечки. Конечно, старший офицер мог оказать первую помощь, но не с такой же чепухой к нему обращаться. Я больше озаботился своим кочегаром, поскольку никак не мог его разбудить. А когда он все же проснулся, то чуть не убил меня, потому что решил, что я разбудил его слишком рано. И снова уснул, и чуть не убил меня во второй раз, когда ударила рында и он не успел выпить свой кофе. Ссориться не имело смысла. На борту ссорятся только сумасшедшие. Лучше поддакивать, пока человек не заткнется. Это проще. И когда наконец он заорет на тебя: «Ну прав я или нет?» — еще раз поддакни, но укажи на то, что ему следует сделать. Вот мой совет: хотите забыть обо всех проблемах, поработайте неделю кочегаром «крысьей» смены. Это навсегда отобьет у вас охоту к ссорам и к спорам по пустякам.
Кофе был горячий, черный и горький. Правда, сахара и молока не было, а маргарин протух.
Кочегар с трудом сел за стол, но вдруг упал головой на чашку и снова уснул. Потом очнулся и в странном полусне дотянулся до хлеба, хотя, как я уже сказал, рында только что пробила. Он пришел в бешенство и заорал: «Исчезни с моих глаз, Пипип! Спустись в шахту и приготовь воду для тушения шлака». Проходя мимо камбуза, я заметил Станислава. Он шарил в темноте, наверное, пытался отыскать мыло, припрятанное коком. Он-то знал, что кок ворует мыло у стюарда.
— Лавски, покажи мне, как добраться до котельной.
Он кивнул, и мы поднялись на шканцы. Там чернел вход в шахту.
— Лезь вниз. Не промахнешься!
Из черной и все же чистой ночи я спустился в черную тьму. В бескрайней глубине подо мной что-то невнятно трепетало, несло дымом и паром, отсветы дьявольского пекла падали на куски угля. Я будто правда спустился под землю. Голая человеческая фигура, черная от сажи и копоти, предстала моим глазам. По плечам и груди человека густо струился пот. Он стоял, скрестив руки, совершенно неподвижно и смотрел на огненные отблески. Мне показалось, что он так стоит вечно, но он вдруг нагнулся, ухватил огромную кочергу и ударил ею в то место, откуда прорывался адский огонь. И снова выпрямился, застыв, как столб. Я совсем уже собрался спрыгнуть с металлических ступенек, когда меня настигла первая ужасающая волна чудовищного жара, угольного дыма, перегретого воздуха. Я мгновенно поднялся на несколько ступенек выше, потому что легкие мои отказывались принимать эту гремучую смесь вместо воздуха. Но мое место было внизу. Я это понимал. Если там внизу есть живой человек, значит, и я могу там находиться. Почему нет? Набрав воздух в грудь, я спрыгнул вниз и увидел еще одну лестницу. До нее было каких-то три шага, но чтобы их сделать, надо было проскочить мимо паровой лебедки, так и норовящей ошпарить тебя перегретым паром. Он вырывался из какой-то щели, узкий и страшный, как нож. Даже нагнувшись, нельзя было избежать этого испытания. И я снова трусливо отступил, чтобы отдышаться. Хорошо, что Станислав еще рылся в пустом камбузе. «Идем, я тебе покажу», — сказал он. И добавил: «Вижу, ты еще не работал в аду, да?»
Я кивнул. Он был прав. Я многое перепробовал. Был юнгой, стюардом, палубным рабочим, но в аду не работал, по, Sir. Я только думал, что прошел через ад, но раньше это был вовсе не ад. Навеки это хорошо понимал. «Это ведь твой первый корабль мертвых, — сказал он. — Ты добился этого, ты опустился на самое дно. Ну так посмотри теперь, что это значит. Хотим мы этого или нет, все мы здесь мертвецы. Не строй иллюзий. Утешай себя тем, что хуже уже не будет».
Но тут он ошибся. Стало еще хуже.
Можно плевать на корабли мертвых, можно навсегда выпасть из списка живых, забыть имя и родину, нежную зеленую землю, но в аду, из которого нельзя бежать, не страдать невозможно.
Я видел, что Станислав… Но нет, он не заблудился, как я подумал… Он просто решил показать мне дорогу и сам первым спустился по лестнице. Я последовал за ним. В паре шагов от струи бьющего перегретого пара я сказал:
— Мы не можем тут пройти. Мы прожжем кожу до костей.
— Что бывает, то бывает. Как-нибудь покажу тебе свои плечи. Но пройти нужно, — ответил Станислав. — Никто нам не поможет. Другого пути нет. Инженеры не позволяют нам ходить через машинное отделение, мы для этого слишком грязные, кроме того, такое не позволяется уставом.
Говоря это, он вскинул руки к голове, закрывая глаза, нос, уши. После чего, странно изогнувшись, мгновенно скользнул между свистящими струями, бьющими из труб, обвитых изоляционными лентами, давно прогнившими и изодранными. Даже человек-змея в цирке не способен на такое. Но он смог, он смог. Вся черномазая банда пользовалась этим путем, и до меня наконец дошло, почему на «Йорике» все так напряжены всегда.
— Видел, как я сделал? — крикнул Станислав. — Теперь попробуй ты. И ни о чем не думай. Если начнешь думать, что тут пройти нельзя, ты никогда не попадешь в котельную. Но ты же видишь, я прошел. Руки на голову и скользи, как змея. Когда-нибудь тебе это пригодится. Если, скажем, займешься воровством и будешь спасаться от решеток. Ты всегда должен быть в форме, потому что от тебя в любой момент может понадобиться что-то такое. Ну давай!
И я повторил его ход.
Конечно, пар коснулся меня раскаленным лезвием, но думаю, что это было больше воображение.
На другой стороне железной площадки начиналась длинная лестница, уходящая вниз, на самое дно подземного мира. Лестница была такая горячая, что носовой платок, которым я обмотал ладонь, ничем не помог. Приходилось висеть буквально на локтях, чтобы находить опору. По мере того как мы спускались, воздух становился все более плотным, горячим. Он был невыносим, им нельзя было дышать. Неужели это и есть пекло, в которое после смерти попадают грешники? Да нет, даже черти не выжили бы здесь, точно не выжили бы. Но внизу стоял человек, потный, страшный. Люди тут тоже не могли жить. Но жили. Потому что были мертвецами. Без отечества, без паспорта, без дома. Они не могли тут жить, но они жили. Тут сам дьявол не мог жить, потому что он все же является обломком какой-то культуры, как сказал Гете, но люди жили. Даже работали. Потому, наверное, что давно умерли, давно были мертвецами, всего только мертвецами. Мыслящему человеку непонятно бывает, как можно добровольно идти на войну под пули, или оставаться рабом при хозяине, или как можно позволить годами помыкать собой? Почему жертва не покончит с собой, почему продолжает мучиться? Но теперь я это понимал, потому что сам превратился в мертвого и плыл на корабле мертвых. Ни один человек не может опуститься так глубоко, чтобы не опуститься еще глубже. Я водил караваны верблюдов, лам, ослов и мулов. Я видел, как они ложатся на землю, если считают, что их перегрузили на один лишний килограмм, или погонщик над ними слишком издевается. Я видел, как они отказывались от пищи и безмолвно умирали, потому что считали, что с ними обращаются, как с животными. Даже сочная кукуруза, свежий маис не заставляли их менять принятое решение. А люди? Почему они становятся пушечным мясом, ходят под бичами и окриками? Да потому, понял я, что в их душах всегда тлеет какая-то неопределенная надежда. Они могут думать. Вот что их подводит. Они всегда ждут невозможного. А вдруг чудо правда произойдет? Я клял себя. Почему, черт возьми, сразу не прыгнул за борт? Почему спустился в этот ад, ведь у меня был выбор? Да потому, ответил я сам себе, что в самой глубине души я все еще надеялся попасть в Новый Орлеан, надеялся выжить и в аду. Император, ты никогда не будешь нуждаться в гладиаторах! Они были и будут. Они всегда будут восклицать, увидев тебя: «О восхитительный, позволь нам умереть за тебя!»
