как вольготно жили они с матерью, продавщицей пива. На пивной пене жили. И жизнь была легкая, как пивная пена: частые пирушки, выгодные знакомства. Недаром на три года "помолодел". А разобраться — дезертир он. Три года увиливал от службы. Может, после того, как узнал об этом Федор, и началось отчуждение? Но, пожалуй, по-настоящему раскусил Федор Женьку вчера, когда ребята сидели на корме и говорили обо всем на свете.
Был штиль. Садилось солнце. Беззвучная, светлая, дремала вода. С кромки прибоя потягивало запахом гниющих водорослей, выброшенных морем. Предельно чистые звуки скользили по светлой водяной глади куда-то вдаль и там замирали легко и незаметно.
Тихо бренчал на гитаре Женька. Хорошо умел он играть, а еще лучше петь и еще лучше выбить сухую дробь чечетки. Здесь он был виртуоз. Федор завидовал ему: у самого Федора никак не получалось. А ведь всем известно, каждый уважающий себя моряк должен уметь плясать чечетку. Когда плясал Женька, сходились на бак матросы со всех соседних катеров.
Женька тихо играл, а ребята слушали, молчали, курили.
Над заливом кружили чайки, похожие на игрушечных истребителей. То одна, то другая чайка срывалась камнем вниз, делала над самой водой молниеносный вираж, и уже в клюве блестела серебряной чешуйкой выхваченная рыба.
А баклан охотится по-другому. Увидит сверху рыбу, нырнет и несется под водой, как черная ракета, судорожно огребаясь крыльями. Схватит зазевавшуюся рыбку поперек — и наверх, только пузыри кипят следом, будто газированная вода шипит. Не раз видел такую охоту Федор, бывая под водой.
— "Таймыр" чапает, — кивнул Женька.
Спасательное судно, сильно коптя, шло курсом в открытое море. Там лежал транспорт, который разгружали.
— За молоком пошел, — подковырнул Мухтар.
Ребята захохотали.
Женька вдруг тоже коротко засмеялся, сильно дернул струны и тут же, прихлопнув их, спросил:
— Петьку Реутова с "Таймыра" знаете? Радист. Давали ему полмесяца отпуска после операции. Вернулся недавно. Кожа да кости, хуже чем уезжал. Рассказывал, как отдыхал. В деревне одни бабы да старики, из которых песок сыплется. Ну Петька дал там дрозда! В первый день пошел в сельсовет на учет вставать, а председатель там вдова что надо! Молодая, кровь с молоком! Ну Петька и напросился к ней в гости. Вечерком надраился и пошагал к председательше через всю деревню на другой конец. Полмесяца добирался до нее.
Женька замолчал на минутку, наслаждаясь недоумением ребят.
— Догреб до первой избы, а ему в окошечко стук-стук. Вдовушка-соседка. Зашел, неудобно отказаться. За стол посадила, самогоном напоила. Ну и все такое... На зорьке отпустила. "Ну, — думает Петька, — сегодня-то я до председательши доберусь. Извинюсь: дома, мол, задержали". Вечером опять надраился и лег на курс к председательше. А тут опять: тук-тук! Зашел. Опять до утра. Так и шел к председательше полмесяца. Пока добрался, штаны на нем не держатся. Она ему говорит: "Останься на денек. Справку выдам, что выезда, мол, не было. Река разлилась". Откозырял Петька и отвечает: "Флотская дисциплина прежде всего. Не могу! Видит Нептун: шел я к тебе честно, да все с курса сбивали".
Женька захохотал, подергивая струны. Гитара вторила ему.
— Потеха! — вытер навернувшиеся слезы.
— Дурак! — обозлился Степан. — Горе это, а не потеха. Мужиков два года нету, вдов — полдеревни.
И чувствуя неловкость от темы разговора, продолжал:
— Ты в этом видишь всякое такое... Весело тебе! Забавно! А о другом не подумал? Как они там землю пашут! Хлеб убирают... Ты этот хлеб, между прочим, жрешь!
— А-а! — отмахнулся Женька. — Началась политбеседа. Идейные шибко!
Дернул струны.
Рыбачка Соня как-то в мае,
Причалив к берегу баркас,
Ему сказала: "Все вас знают,
А я вас вижу в первый раз..."
— Ты погоди песенки петь! — перебил его Степан. — Ты ответь, что думаешь!
— Отвяжись! — лениво бросил Женька. — Не велика фигура, чтобы я перед тобой отвечал.
Именно тогда Толик сказал:
— Идейные, говоришь? Идейные... — Толик обвел товарищей посветлевшим взглядом. — Уязвить нас хочешь! Читали Ремарка "На западном фронте без перемен"?
Кто-то ответил, что нет. Федор даже не слышал о такой книге.
— Я ее на немецком читал. О наших ровесниках она, о семнадцатилетних немцах, которые в первую мировую воевали. Тоже школьники. Загнали их в окопы за "великую Германию" воевать. Кто уцелел на передовой, все равно погиб духовно. Все равно — жертва войны. А вот нам тоже по семнадцать... Ну, не нам, про нас что говорить, — вздохнул Толик, — а тем, кто на передовой. Я о них говорю. Вот Макуха удивлялся: "Что за поколение?" Помните? А чему удивляться? Просто мы все знаем! За что воюем — знаем! Что после войны лишними не будем — знаем! А те ничего не знали. "Потерянное поколение". А мы? Да ни черта подобного! Да после войны я еще охотнее учиться буду, крепче на земле стоять буду! Ремарк толкует, что каждый день может стать последним, а значит, живи им, утешайся малым. А я не хочу так, я хочу жить взахлеб, "как чашу, мир опрокидывая"! Мне мало сегодняшнего дня. Я хочу жить теми днями, что будут после победы. И если хочешь знать, Женька, то именно мы будем главными в послевоенной жизни. Мы, идейные! А ты?
Женька, изумленный такой длинной и необычной речью Толика, с интересом глядел на него.
— Ну, а твоя идея какая? — наседал на него Толик.
Женька взял бравурный аккорд на гитаре.
В ответ, открыв "Казбека" пачку,
Сказал ей Костя с холодком:
"Вы интересная чудачка,
Но дело, видите ль, не в том..."
Женька прихлопнул струны.
— Ты интересный чудак. Но дело, видишь ли, не в том... Ты зря меня агитируешь, не отбивай хлеб у Свиридова. Я тоже за коммунизм, я ведь не фашист. Чего ты на меня взъелся? Только я тебе скажу: коммунизм — это завтра. А завтра ты можешь загнуться под водой, и все твои идеи не помогут. И потом, одними идеями сыт не будешь, что-то другое кусать надо. И сегодня, а не завтра. Ты вот про Ремарка толкуешь, не читал,
