Откликнулся брат погибшего матроса Александра Михайловича Ларионова — Андрей Михайлович. Он сообщил: живы родители руслановца, четыре его брата и сестра. Отец с матерью — Михаил Егорович и Анна Петровна — так и живут в старом онежском селе Грибанихе, где родились все их дети. Один из братьев — Виктор, плавая старшим штурманом на пароходе «Революция», погиб в 1944 году неподалеку от Иоканьги — судно торпедировала фашистская подводная лодка… Сам автор письма работает в Архангельском аэропорту. Словом, новая династия.
Знаю еще, да и то не точно, что кочегар «Руслана» Георгий Иванович Пустынников родом из Ростова-на-Дону и его отец будто бы тоже был моряком. Еще до войны Герасим Васильевич встречал в Москве сестру отважного радиста «Руслана» Валентина Степановича Волынкина. Может, сестра откликнется?
Может быть, откликнутся люди, которым приходилось встречаться с героями, погибшими на «Руслане». Каждая новая весточка о них, о их родных и близких еще более утвердит мысль: дело, которому мы посвящаем свою жизнь, не умирает, оно переходит из рук в руки, из поколения в поколение. Так было, так будет.
Путь, проложенный советскими моряками полярной ночью к Шпицбергену, один из журналистов образно назвал караванной тропой в ледяной пустыне. Мне хочется сказать сегодня: не умирают и люди, прокладывающие такие тропы в океане жизни.
Анатолий Ильин
Камчатское дело
Наш рассказ — о малоизвестной широкому читателю странице из истории русско-японской войны, обороне Камчатки. В его основе исторические документы, свидетельствующие о мужестве и героизме камчатцев, которые без какой-либо помощи со стороны царского правительства сумели отстоять далекую окраину России от японских захватчиков.
Историки тех лет часто «забывали» о простых участниках описываемых событий. Поэтому автор счел необходимым ввести в повествование под вымышленными именами не «сохраненных» историей рядовых Камчатского дела — подлинных героев обороны Камчатки.
Служилый казак Егор Пливнин мчался санным путем в Петропавловск. За ревущими, темными буранами скрылась ветхая Гижига, где Егор получил от окружного исправника секретный пакет. О чем говорилось в нем, Пливнин догадывался. Даже коряки и эвены, плохо понимающие по-русски, шептались: «Русский царь объявил японскому императору войну».
Егор знал, что на другом конце России казаки не слазят с коня: войнам конца нет. Но чтобы здесь, на Камчатке, воевать! Из-за чего! Земля мертвая, бесплодная. Утром прорастет зерно, к вечеру его туманом съест. С женой Марией, когда отправлялись сюда из Иркутска служить, думали крепкими хозяевами стать: места привольные, земли свободной много. Обмишурились с землицей Камчатской — не дается. Одно осталось — все та же государева служба да охотой и рыболовлей промышлять. Вроде бы ничего. Если затянуть ремень потуже на брюхе, то прожить можно. Да только непривычно забайкальскому казаку жить заодно с тунгусом диким. Хлеба вволю не поешь. Да что там хлеба! По весне зубы во рту, что камешки перекатываешь. Лезут проклятые. Цынга! И уехать бы рад, да кто отпустит! А тут война…
Пливнин вздохнул, остановил собак. Прошелся, разминая ноги, по снегу, взятому весенней ледяной корочкой. Присел на скрипнувшие нарты, покурить захотелось.
Остановившееся после быстрой езды с ветерком раннее апрельское солнце грело хорошо. Взятая изморозью борода обмокрела, заискрились веселыми капельками воды. Над собаками, уткнувшимися носами в лапы, расходилось белое облачко пара.
До Петропавловска оставалось пять-шесть часов езды. Надо было спешить, гнать собак, как гнал он их все это время, а Егор все никак не мог оторваться от самокрутки. Думалось, что уже сегодня нарушится непоправимо вся его жизнь, и эта лесная тишина, облегчающая душу в смутные минуты, уйдет от него, и эти снежные искры на ветках молчаливых деревьев и под ногами, которые входят в него глубоко-глубоко, так что сердце покалывает.
Дурные вести, что черные птицы. От них света белого не видно. Даже Мария, радостно встречающая его с промысла или с объезда государева, сегодня отшатнется от него, испугается.
Не хотелось казаку вестником черным домой ехать. Тянул время, покуривая, но уже и цигарка обуглилась, пальцы припекла, острой болью пронзив тело. Надо ехать.
Ночной городок — темный, ни огонька. Деревянные избы, лабазы, словно лодки, вытащенные на берег Петропавловской бухты. Тишина ночная, тяжелая. Только собаки лают да скулят от тоски.
Крепко спали петропавловцы, привыкшие к звукам ночи, когда в городок ворвалась упряжка Егора. Собаки, чуя тепло, взвизгивая и лая взахлеб, пронесли Пливнина мимо дома и остановились у особняка начальника уезда Сильницкого.
Привязав упряжку к палисаднику, Егор, весь белый от дорожной снежной пыли, неловко пробежал на затекших от долгого сидения и как бы перешибленных ногах к крыльцу. На стук вышел запасный казак — денщик его благородия начальника камчатского уезда Савелий Величко. В белой исподней рубахе, он, постариковски ссутулившись, всматривался в лицо Егора, не узнавая его.
— Кто таков!
— Это я, Савелий, с почтой. Пливнин. Пакет срочный к его благородию. Буди, Савелий.
Егор нашел в темных сенях лавку, присел, устало вытянув ноги, и, придерживая сумку с пакетом, прикрыл глаза. Через некоторое время скрипнула дверь, в комнате исправника уже горел свет.
Сильницкий в накинутом на плечи сюртучке, румяный со сна, стоял посреди горницы, напряженно глядя на Егора.
Ваше благородие, полетучка из Гижиги. — Егор извлек пакет из сумки.
Сильницкий подошел к лампе, осторожно распечатал бумагу. Прочитал: «26 сего января последовал высочайший манифест об объявлении Японии войны. Продовольственные припасы следует расходовать экономно». Сюртучок упал с его плеч. В голове пронеслись тревожные мысли: «Уже 22 апреля. Телеграмма от генерал-губернатора Приморской области о состоянии войны с Японией шла три месяца. Может, Камчатка уже подверглась нападению! Может, враг уже в самом Петропавловске!» Он невольно взглянул на черные ночные окна. Из оцепенения его вывел голос Егора:
— Война, ваше благородие!
— Война, казак, с японцами, — Сильницкий засуетился. — Вот что, братцы, давайте поднимать народ. Бегите по дворам, через полчаса жду.
Ночной Петропавловск наполнился шумом. Тяжело, как выстрелы, хлопали двери. Храпели, мчась по заметенным улицам, торопливо взнузданные кони. Визжала чья-то собака, попавшая под ноги злого со сна хозяина.
Возле дома уездного начальника, коллежского асессора Сильницкого собирался, давясь, народ. Сам Сильницкий в нагольном полушубке с наганом на боку давал распоряжения. Петропавловцы, верховые и на собаках, нахлобучив поглубже шапки, кто с винтовкой, а кто и с берданкой мчались в ближайшие села собирать ополчение. На Сигнальную гору, откуда виден створ Авачинской губы, отправили наблюдателей на случай появления японских судов. Те, кто еще не получил назначения, жгли на площади костры, собирались кучками, обсуждая новость.
