Капитан держался, пока до гавани осталась миля, а затем руки его, сжимавшие штурвал, ослабели, и он озабоченно огляделся, ища взглядом помощника.
— Где Боб? — крикнул он.
— Помощник очень болен, сэр, — ответил Тед, покачивая головой.
— Болен? — Испуганный капитан даже задохнулся. — А ну, возьми штурвал на минуту…
Он передал управление и, подхватив подол, торопливо отправился вниз. Помощник полулежал на своей койке и уныло постанывал.
— Что случилось? — спросил капитан.
— Я умираю, — сказал помощник. — У меня внутри все узлом завязалось. Я не в силах выпрямиться.
Капитан кашлянул.
— Тогда вам лучше снять одежду и немного отлежаться, — сказал он благожелательно. — Давайте я помогу вам раздеться.
— Не стоит… беспокоиться, — сказал помощник, глубоко дыша.
— Да нет же, никакого беспокойства, — сказал капитан дрожащим голосом.
— Пусть моя одежда будет на мне, — тихо проговорил помощник. — Я всю жизнь лелеял мечту умереть в своей одежде. Может быть, это глупо, но ничего не поделаешь.
— Ваша мечта исполнится, будьте покойны! — заорал взбешенный капитан. — Вы негодяй! Вы притворяетесь больным, чтобы заставить меня ввести судно в порт!
— А почему бы и нет? — спросил помощник тоном наивного удивления. — Вводить судно в порт — это обязанность капитана. Ступайте, ступайте наверх. Наносы в устье все время меняются, знаете ли.
Капитан сдержался огромным усилием воли, вернулся на палубу и, взяв штурвал, обратился к команде. Он с чувством говорил о послушании, которым матросы обязаны своим начальникам, и об их моральном долге одалживать оным свои брюки, когда последние требуются таковым. Он перечислил ужасные наказания, следующие за мятеж на борту, и со всей очевидностью доказал, что предоставление капитану вводить судно в порт в юбках есть мятеж самого злостного свойства. Затем он отослал матросов в кубрик за одеждой. Они послушно скрылись внизу, но их так долго не было, что капитан понял: никакой надежды нет. А тем временем бухта уже раскрылась перед кораблем.
Когда «Сара Джейн» приблизилась к берегу на расстояние оклика, на набережной было всего два или три человека. Когда она прошла мимо фонаря в конце причала, там было уже две или три дюжины, и толпа росла со скоростью в три человека на каждые пять ярдов, которые она проходила. Добросердечные, исполненные истинного гуманизма граждане, блюдя интересы своих ближних, подкупали мальчишек медяками, посылая их за своими друзьями, дабы те не пропустили такого грандиозного и дарового зрелища, и к тому времени, когда шхуна подошла к своему месту у причала, уже большая часть населения порта собралась там, лезла на плечи друг дружке и выкрикивала дурацкие и развеселые вопросы в адрес капитана.
Новость достигла ушей владельца шхуны, он поспешил в порт и явился туда как раз в тот момент, когда капитан, не обращая внимания на горячие увещевания зевак, готовился уйти к себе в каюту.
Мистер Пирсон был человеком быстрых решений, и он появился на пристани, кипя от гнева. Затем он увидел капитана, и его обуяло веселье. Трое крепких парней поддерживали его, чтобы он не упал, и чем мрачнее становился капитан, тем тяжелее становилась их работа. Наконец, когда он совершенно ослабел от истерического хохота, ему помогли подняться на палубу, где он последовал за капитаном в его каюту и ломающимся от эмоций голосом потребовал объяснений.
— Это самое восхитительное зрелище, какое я видел в жизни, Бросс, — сказал он, когда капитан закончил свой рассказ. — Я бы не пропустил его ни за что на свете. Я чувствовал себя неважно всю эту неделю, но теперь мне значительно лучше. Уйти с корабля? Не болтайте глупостей. После всего этого я ни за что не расстанусь с вами. Но если вы пожелаете взять себе нового помощника и набрать новую команду, это ваша воля. Ну, а если бы вы согласились сейчас пойти ко мне домой и показаться миссис Пирсон… она, видите ли, заболела… я бы дал вам пару фунтов. Надевайте ваш капор, и пойдем.
— Мне очень не хотелось его брать с собой! — сказал капитан Габсон, указывая на клетку с попугаем, висевшую на грот-мачте. — Настоял на этом дядюшка, который утверждает, что морское путешествие превосходно отразится на его здоровье.
— Но теперь, кажется, все идет хорошо! — сказал штурман, посасывая указательный палец. — По моему, он в великолепном настроении. Какой забавный!
— Он, действительно, достаточно забавен! — согласился шкипер. — Старик принимает в нем большое участие…
— "Приласкайте попочку"! — крикнул попугай, ударяя клювом по жердочке. — "Приласкайте бедного попочку"!
Он вытянул голову за решетку и стал ждать ласки, которую считал лучшим удовольствием на свете. Впервые он усомнился в этом, когда штурман погладил его концом трубки. Это было для него настолько неожиданно, что он взъерошил крылья и забился в угол клетки.
Общественное мнение было против пришельца.
Все были уверены, что дикая ревность, бушующая в сердце корабельного кота, рано или поздно прорвется наружу, и тогда не миновать беды.
— Не любит его старый дьявол! — сказал повар, покачивая головой. — Смотрите, как он все время вертится вокруг него. Такой злой скотины я еще никогда не видел. Никогда!
— Вот помяните мое слово: раздоры неминуемы! — сказал старый Сам, главный покровитель кошки.
— Ставлю на попугая! — тихо и конфиденциально произнес один из присутствующих. — У него крепкий клюв — что сделает с ним кошка?
— Плакали ваши денежки! — возразил Сам.
Весь экипаж был очень привязан к коту, который еще маленьким, слепым котенком был принесен на корабль женой шкипера.
Но не меньше интереса возбудил и попугай, которого в первые два дня чуть не закормили до смерти. Но на третий день, пользуясь случаем, что клетку забыли в каюте на столе, кот подкрался к попугаю и, уступая настоятельным просьбам птицы, "погладил" его по голове.
* * *
Первым обнаружил несчастье шкипер.
Он поднялся на палубу и объявил новость голосом, наполнившим трепетом все сердца.
— Куда девался черный дьявол? — завопил он.
— Случилось что-нибудь, сэр? — боязливо спросил Сам.
— Пожалуйте, я вам покажу! — ответил шкипер и повел его в каюту, где штурман и несколько матросов уже собрались вокруг попугая.
— Ну, что скажете? — яростно спросил шкипер.
— Скажу, что слишком много сухой пищи… — после некоторого раздумья произнес Сам.
