— Именно подлое! — сказал по-русски Новиков и с ненавистью посмотрел на своего сообщника.
Барон внезапно оборвал смех.
— Извините, дорогой друг, за неуместное веселье. Сказывается нервный спад после пережитых минут. Действительно, мне грозила петля. И вот все позади! Я догадываюсь о ваших мыслях. Вы не правы, я лучше, чем иногда кажусь. Давайте забудем обо всем, что произошло. Отдадимся на волю судьбы и ее всегдашнего спутника — случая.
Близился восход солнца. В иллюминаторы матросского кубрика, открытые с наветренного, борта, вливались прохладный пропитанный запахами моря воздух и свет еще дремлющего океана. Во впадинах между волнами от густого синего, почти черного цвета гребни отливали перламутром, отражая цвет еще еле теплящейся зари. Дневальный ходил между рядами подвесных коек и с нетерпением ждал, когда пробьют склянки и он заорет ликующим голосом: «Падые-о-ом!» А пока, чтобы не вздремнуть за рундуком у трапа, он ходит между покачивающихся коек и отгоняет сон думами о доме, о дружках, что спят, разметавшись на пробковых матрацах, свесив вниз руки, стонут во сне.
Дневалил Роман Трушин. К морю он относился с недоверием, побаивался его, но человек он не робкого десятка и свои сомнения насчет моря прятал в себе. Любил он больше всего на свете степи, где родился в цыганском таборе, кочевал по неоглядным далям Таврии. В юности его потянуло в город, и он ушел. Все родные его перемерли от какой-то непонятной болезни, остался он да еще несколько цыган, приставших к другим таборам. А он подался в Одессу. Несколько лет лудил котлы, чинил примуса, потом поступил на завод. На призывной комиссии попросился «поближе к лошадям», но воинский начальник — толстый веселый человек — захохотал и сказал:
— Дурак, зачем тебе возиться с обозными клячами. Иди на флот. Во флоте ни одного цыгана нет. Еще до адмирала дослужишься. Пишите на флот!..
И стал Роман Трушин моряком. Парусный корабль Трушин полюбил. Что-то в нем было необузданное, буйное, он напоминал степного скакуна, летевшего напропалую через овраги и холмы с развевающейся гривой. Дух захватывало у Романа, когда он висел на рее над кипящей водой и, стиснув зубы, убирал, ставил паруса, брал рифы. Иногда, качаясь на рее, он пел дикие цыганские песни под аккомпанемент ветра, свистящего в снастях.
Плавать Роман не умел.
…Море пылало, впитывая цвет неба и зари. В кубрике стало совсем светло. Трушин выключил лампочку над трапом, прислушался к торопливым шагам боцманов на палубе. И вот в утренней тишине разлился медный звон рынды. Трушин сверкнул зубами и гаркнул во всю мочь: «Паадые-ом, соколики!» И только что мирно спавшая сотня людей слетела с коек, одевалась, сворачивала койки, переговариваясь глухими спросонья голосами.
— Ух и рявкаешь ты, Ромка, будто цыганским кнутом хлещешь, — сказал Зуйков, сворачивая койку в тугой цилиндр. — Прямо звон в ушах.
— Люблю голос показать, да здесь негде, разве на баке за песней да в шторм на рее. Быстро, моряки, быстро коечки в колбаску, без складочек! — гаркнул он и стал помогать Лешке Головину свертывать жесткую койку.
— Спасибо, я сам!
— Сам с усам. На, да живо на палубу! Охота последнему быть?
Большое помещение сразу стало казаться нежилым, и в него ворвались гулкие голоса волн и ветра.
На палубе шла ежедневная утренняя приборка.
Закатав штаны до колен, босые шеренги матросов терли торцами и без того белоснежную палубу, двое со шлангами смывали песок и мыльную пену, а за ними еще одна шеренга лопатила, выжимала досуха воду с поверхности палубного настила. Драили каждую медяшку так, чтобы она горела, как золотая. Словом, в разгаре та «кромешная» приборка, какая бывает только на военных кораблях. На «Орионе» сохранились еще традиции старого парусного флота, когда пятно на палубе или зеленый налет на медном поручне вгоняли в тоску боцманов и считались подлинным позором.
Запели боцманские дудки: «Становись!» Матросы в две шеренги выстроились на шканцах. На мостике появились офицеры в белоснежной форме, сверкало золото на рукавах и потопах. Вахтоппын начальник отдал рапорт командиру:
— На корабле все обстоит благополучно, личный состав в полном наличии, в госпитале — один человек, скорость клипера двенадцать с половиной узлов. За истекшие сутки пройдено двести шестьдесят миль.
Новый день на «Орионе» начался.
Вахтенные коротают время у своих мачт, впередсмотрящие не спускают глаз с ослепительной дали. Океан плавится на солнце, вспыхивают гребни волн. Ветер свежий, ровный. «Орион» несет все свои паруса. Поставлены даже лисель-спирты, вынесенные на тонких «деревьях», принайтованных к концам рей. Свежий, ровный ветер звенит в тугой парусине и в снастях. Белокрылый клипер легко скользит по синей воде, словно берет разбег перед взлетом, и кажется, стоит ему сделать еще небольшое усилие, и он оторвется от поверхности океана.
Старший офицер с главным боцманом обошли весь корабль. Везде образцовый порядок, старший офицер доволен, но не выражает своих чувств: так и должно быть на приличном военном корабле.
На юте матросы заняты такелажными работами. С ними Гарри Смит. Совсем недавно английский матрос считал себя хорошим такелажником, но, попав на клипер, с удивлением обнаружил, что отстает по всем статьям от русских моряков. В паре с матросом Чирковым он плетет мат. Гарри Смит вспотел от напряжения и задетого самолюбия. Чирков, ободряюще подмигивая и добродушно улыбаясь, все время его поправляет, стараясь передать очень хитрый и новый для Гарри способ плетения.
Прислонившись спиной к бухте манильского троса, дремал кочегар Гоша Анархист. Приоткрыв один глаз и глядя на Зуйкова с Лешкой Головиным, которые тоже плели мат, Свищ процедил сквозь зубы:
— Плетете коврик, а зачем?
Зуйков ответил:
— Чтобы ты, Гоша, идучи в гальюн, не посклизнулся и ножку себе не повредил.
— Поскользнусь — встану. Я к тому веду, что не время сейчас коврики плести.
Зуйков спросил:
— Ножи точить?
— В точку! Как говорит Мухта — готовить орудия уничтожения. Наш шарик земной должен быть чистеньким от старья и этих штучек-дрючек. Мы должны все старое уничтожить.
— Голышом остаться?
— Может, и голышом, кто хочет. Полная свобода личности.
Лешка прыснул. Матрос, сшивавший парус, замер с иглой в руке, с недоумением глядя на Свища. У матроса было круглое веснушчатое лицо и наивные голубые глаза. Он робко спросил:
— Взаправду при анархии будут телешом ходить?
— Замри, швея! Девкой бы тебе быть, модисткой. Ишь в краску вдарился. При настоящей анархии в шелк оденешься. Дура!
