Всего рассказать Курт не мог.
Это никому не интересно, так считал он.
Ему не хотелось, чтобы его выслали обратно в Австралию, и когда ему сообщили, что высылка ему все же грозит, он заплакал прямо в кабинете. Конечно, консул потребовал немедленно прекратить этот театр. Я видел много таких идиотов, как вы, сказал он, и слезами меня не взять. Слово идиот добило Курта. Тяжелым пресс-папье, стоявшим на столе, он запустил в голову консула. Набежали помощники, охрана. И с этой минуты Курт окончательно стал мертвецом. Он уже не мог вернуться на родину. Ведь сам консул подтвердил, что его отчаяние — всего лишь театр. Оставалось лишь согласиться с этим. Чувство отчаяния присуще людям, которые пользуются чистыми носовыми платками. Yes, Sir! Я давно понял, где моя Родина. Да там, где никто не угрожает посадить в тюрьму, разделаться, как с ублюдком!
Этот Курт сумел устроиться на какого-то испанца и уже с него попал на «Йорику». Никаких средств безопасности на «Йорике» не предполагалось. Корабль мертвых — это не детская площадка. Тут, главное, не зевай. Оторвет палец или выбьет глаз — это еще терпимо, но Курту не повезло. Когда он находился в машинном отделении, лопнуло водомерное стекло. Поскольку никакой защитой оно не было оборудовано, струя перегретого кипятка, как нож, ударила по людям и по машинам. Все затянуло густым паром. Регулирующий клапан, к сожалению, находился прямо под лопнувшим стеклом, было чистым безумием пытаться его перекрыть. Но на море в тот день штормило. Если бы «Йорика» потеряла ход, ее разбило бы волнами.
Кто-то должен был рискнуть.
Это сделал Курт. Потом инженер и кочегар вытащили его на палубу.
— Ты представить не можешь, как он кричал, — рассказал мне Станислав, сжав черные кулаки. — Он не мог ни лежать, ни стоять, ни сидеть. Кожа свисала с него грязными клочьями, пузыри по всему животу, по спине, по ногам. Будь рядом врач, да и то… Услышал бы Курта тот консул, у которого он выпрашивал паспорт… Пусть бы этот гад постоянно слышал крик Курта, никогда бы о нем не забывал! Скотина! Сидит и заполняет свои бумажные формуляры…
— Храбрость на войне? Глупости. Проявить храбрость в бою не трудно. Курт кричал до самого вечера. Он был настоящим героем. Но вечером его спустили за борт. Да, Пипип. Я снимаю перед ним шляпу, перед этим простым парнем из Мемеля. Следовало бы по-настоящему отдать ему последний салют. Но его бросили за борт с куском шлака в ногах. Как арестанта. Второй инженер буркнул: «Проклятие! Опять у нас нет угольщика!» Вот и все. А ведь это именно второй инженер должен был устранить неисправность. Курт даже не был вписан в судовую роль. Он был всего лишь мертвецом, на время спасшим «Йорику». Кок потом рассказывал, что своими глазами видел запись в вахтенном журнале. Он ходил в каюту шкипера, чтобы отнести завтрак и при удаче украсть кусок мыла, и видел, что в журнале было записано, что второй инженер проявил чудеса храбрости и спас корабль…
С другими членами экипажа я общался мало. Все это были люди ворчливые и всегда пьяные, если «Йорика» стояла в каком-то порту. А если честно, они сами не общались с угольщиками. Не хотели. Я и Станислав не представляли для них никакого интереса. Это с рулевым можно поговорить, даже с палубным матросом. А угольщики всегда в золе и в грязи. Можно испачкаться. Лучше поболтать с плотником или с боцманом. По сравнению с прочей командой мы со Станиславом выглядели грязными червями. Члены команды всегда ведь поделены на ранги. Одни колотят себя в грудь и кричат, что они не пара ниже поставленным, а у тех, как это ни странно, тоже всегда есть чем гордиться перед теми, кто в судовой роли стоит еще ниже. Различие в рангах присуще даже мертвецам. Может быть, у них это выражается еще сильнее. Одним лежать где-то у края кладбищенской стены, другого похоронят в сосновом гробу, а третьего понесут хоронить под торжественную музыку. Это червям наплевать на то, кем ты когда-то был. Они как революционеры, эти черви. Они все преобразуют по-своему, всех уравнивают в правах. Они знают толк в этом деле.
И плотник, и боцман, и машинист были мелкими чинами, они ходили такие же грязные и оборванные, как мы, но все равно стояли выше нас. Даже двумя или тремя рангами. Их работа ценилась гораздо выше, чем работа угольщиков. Мы носили уголь, значит, могли заодно разносить завтраки кочегарам. Все знали, кто чего стоит на борту. Когда корабль стоит в порту, машинист, конечно, выполняет работу кочегара, но когда мы в море, он только следит за работой машин: там капнет масла, тут протрет рычаги ветошью. Это важная работа, поэтому он спит не в общем кубрике, а в отдельной маленькой каютке, а в воскресенье получает пудинг с малиновым соусом и два раза в неделю ему подают запеченные сливы. Поэтому он и следит, чтобы мы вели себя соответственно. На что был бы годен командующий, если бы у него не было рядовых?
За уже названными следуют палубные матросы. Станислав, например, знал и умел гораздо больше, чем все кочегары и машинисты, но все равно оставался только угольщиком. И все при этом были мертвецами, все наши дороги вели в царство рыб. Мы могли отдавать честь машинистам и все равно оставались мертвецами. Только это объединяло нас. Потерянные люди. Никто не признался бы в этом, но мы были как гладиаторы, выгнанные на арену. Моряки никогда не говорят о кораблекрушениях, между ними это не принято. Мысль о гибели не должна присутствовать в тесном пространстве корабля, даже если это корабль мертвых. Нас никогда не выпускали за борт большими группами. Пираты по сравнению с нами выглядели приличнее. Мы никогда не вступали в разговоры с матросами с других кораблей. Они гнушались нами. Мы могли о чем угодно думать, вести себя как угодно, они же видели нас, наше тряпье, наши взгляды, и им все становилось ясно. Они принимали нас за негодяев, вырвавшихся на свободу. Когда мы входили в портовую корчму, хозяин старался поскорее от нас избавиться. Он знал, что мы выложим ему все, что у нас есть, но все равно старался от нас избавиться. Мы были хорошими клиентами, но стоило ему заметить, что мы косо на какого-то глянули, он сразу бросался гасить возможный конфликт. Непосильный труд, постоянное напряжение, мысль о близком исходе что-то здорово в нас меняло. Женщины, встречая нас на улице, бледнели, полицейские отводили глаза, а дети прятались за матерями, хотя самые смелые могли выкрикнуть: «Привет, дядя!» Но и эти смельчаки мгновенно прятались за юбки своих матерей. Наверное, тоже чувствовали, что мы мертвецы, что от нас несет вечным холодом.
Иногда мы покупали мыло.
Но какой смысл это делать, если завтра его украдут?
