второе лицо в колхозе. Правда, боевых наград у него поменьше, чем у председателя, зато с войны агроном пришел в офицерских погонах. И не зачванился — вышел в поле рядовым колхозником. Потом бригадирил до тех пор, пока не осилил заочно сельскохозяйственный институт. Стал первым в округе дипломированным специалистом. Пытались его забрать в район на завидную должность, но заупрямился Спиридоныч, наотрез отказался покидать Костры.
Агроном ехал не спеша, аккуратно притормаживая на колдобинах, часто оборачивался к нам с Олей.
— Неужто не жаль бросать родные места, племяш? — спрашивал он.
— Чего врать, Тимофей Спиридоныч,— признался я,— с моего сердца сейчас можно лыко драть...
— То-то и оно! Я, как тебе известно, не последним был в армии. Ротой командовал. Теперь наверняка бы в комбатах ходил, а может, и полк уже дали бы. Только дернул меня лукавый в сорок седьмом заявиться отпускником в Костры. Две недели всего погостевал, а вернулся в гарнизон и места себе найти не мог. Ностальгия заела. Смысл у этого мудреного словечка простой: тоска по родине. Полгода крепился, а после не выдержал и уволился в запас.
Может, и не сговаривались агроном с председателем, только дудели они в одну дудку.
— Вас, Тимофей Спиридоныч, война от крестьянства оторвала, — защищался я, — а я по призванию пошел в училище. Буду пахарем моря.
— А я вовсе тебя не корю, — через плечо глянул на меня агроном, — и советов не даю. Просто о себе рассказываю.
Оля молча слушала наши разговоры. Сидела она печальная, будто отрешенная от всего, и даже руку машинально выпрастывала из моих ладоней. Должно быть, в душе ее шла борьба, но я не замечал ни красноты ее век, ни обострившихся скул. Видно, и вправду счастье слепо, Все это я припомнил и осознал гораздо позднее.
Мы едва успели к отплытию. «Абакан» уже сердито сипел прохудившейся сиреной. Прощаться пришлось второпях. Зато я долго смотрел с кормы парохода на одинокую девичью фигурку, пока она не обратилась в темную точку на выбеленных инеем досках причала.
В Новосибирске я купил билет на самолет и через двое суток был на месте назначения.
Соединение подводных лодок стояло в продолговатой, как ложка без черенка, бухте с лесистыми берегами. Приземистые раскоряки-сосны подступали к самому морю. Говорят, что за них крепили швартовы первые пришедшие сюда корабли. Заслонившие горизонт горбатые сопки кудрявились запорошенной снегом порослью.
И сосны, и скованная синим льдом маленькая речушка так живо напомнили мне Костры, что я сошел на берег с захолонувшим сердцем. Но осмотрелся и понял свою ошибку. Слишком в дальнем родстве были таежные красавицы Приобья со здешними деревьями. Злые океанские ветры скрутили узлами их ветви, покорежили стволы. На земле возле их корневищ ни мха, ни можжевельника, только охает под снегом хрусткая галька.
Хозяевами здешней яловой, каменистой земли были испокон веку одни рыбаки. Поселок ближнего рыбокомбината маячил на горушке верстах в пяти от военного городка. Иногда под гору спускались крикливые рыбачки, разыскивая своих тощих, висломордых свиней.
Меня поселили на плавказарме — трофейном японском транспорте, который, как и всё в этих краях, назывался озорно и непонятно: «Черная Ляля». Под бортом ПКЗ, среди других подводных лодок, стоял и мой минзаг.
— Добро пожаловать, самый младший! — такими словами встретил меня командир, капитан второго ранга Котс.
«Как он помещается в отсеке?» — глянув на него, мысленно удивился я. Со своими ста восьмьюдесятью сантиметрами я был чуть повыше командирского плеча. Котс обласкал меня взглядом светло-голубых глаз, пригласил сесть. Он напомнил мне доброго великана из арабских сказок.
По наивности я пропустил мимо ушей обращение «самый младший», но оказалось, что за ним кроется многое. И стояночные наряды — «через день на ремень», и должность заведующего офицерской кают-компанией. Все это было внештатным приложением к моим обязанностям и называлось у Котса «проверкой на герметичность».
Меня предупредили, чтобы я, не приведи бог, не начал роптать вслух. Это влекло за собой еще одну новую, дополнительную нагрузку.
Командир часто заглядывал ко мне в мой минный отсек и, выслушав мой доклад, как бы невзначай осведомлялся:
— Ну как, осваиваетесь, самый младший? Суток вам хватает?
— Так точно, товарищ капитан второго ранга! — бодро отвечал я. — Даже на сон остается, — хотя у самого от недосыпания трещала голова.
— Вы уже за то молодец, — приободрял меня Котс,— что рук себе раньше времени не связали. А то нынешние марсофлоты, едва вылупятся из гнезда, и сразу в загс. После заявляются в часть с семьями и хозяйством... Разве пойдет им служба на ум! Еще и не плавали, а пора в док становиться — корма ракушками обросла!
Командир возмущенно фыркал, а я отворачивался в сторону, чтобы не показать предательски рдеющее лицо.
«Что же такое морские традиции? По-моему, это золотые крупицы многолетнего опыта, остающиеся в наследство новым поколениям. Традиционно, к примеру, моряку быть храбрым.
Прославлена морская форма
В жестоких битвах трех веков,
Враги недаром «смертью черной»
Прозвали русских моряков.
Традиции непрерывно складываются на каждом корабле, в каждом соединении. А мы — первый экипаж «тридцатки», и от нас во многом зависит, каким будет ее послужной список...»
— Олесь Владимирыч, — смущенно улыбаясь, спрашивает комендантша. — Чего это вы наобещали моему Одежке? Он вас уже третье воскресенье в гости ждет.
— Я? Наобещал? — растерянно переспрашивает Костров.
«А ведь на самом деле, я говорил что-то подобное, и мальчик все принял всерьез»,— припоминает он.
— И вообще вы балуете моего сына. Игрушек ему накупили, конфет. У нас в семье такого не заведено! — шутливо грозит она пальцем.
— Извините, Алена Григорьевна, не знал, — разводит руками Костров.
— Олежка очень любил отца, — вздыхает его собеседница.— Теперь вот и тянется к морской форме.
— Он в детском саду?
— Как раз вот и нет. Занедужил, дома сидит. Он у меня второй год ангинами мучается. Врачи говорят, надо гланды удалить, а мне жалко его. Пусть хоть немного подрастет.
— Знаете, Алена Григорьевна, а я действительно ему обещал. Вы не будете возражать, если я
