капитан.
— Дневник оставался у его сестры. Она уехала на юг, — Симбирцев насмешливо улыбнулся, — искать пропавшего мужа. Уже полгода о ней ничего неизвестно. Ее муж долго вертелся в Москве (он кинооператор, по происхождению американец), потом за неделю-две перед гибелью Нелидова он бросил жену и скрылся. Она уехала на юг вслед за ним, дневник увезла с собой. Так рассказывает Наташа. Нелидова — женщина взбалмошная, от нее можно ждать самых нелепых поступков. Возможно, что она найдет мужа и уедет с ним за границу, но дневник во что бы то ни стало надо отобрать. — Симбирцев будто жирной чертой подчеркнул это слово. — Он слишком ценен для того, чтобы мы могли выпустить его из своих рук.
— Кто это мы? — спросил Берг.
— Воздушный флот и русская литература.
Капитан засвистел: сильно сказано!
— Нелидову надо найти и дневник отобрать. Для этого нужны смелые, ни с чем не связанные люди, немного авантюристы.
— Я протестую, — капитан скрипнул стулом.
— Не важно. Обидеться вы успеете всегда. Я говорю о деле, а не о ваших чувствах. Проект мотора в пятьсот кило не валяется на улице, и ценность его для государства громадна.
Государство, в лице одной из своих организаций, дает на поиски немного денег. Я в этом участвовать не могу, я болен. Это для вас. — Симбирцев кивнул на капитана.
— Второе — для Берга и товарища (Батурина, — подсказал Берг)… Батурина, — повторил Симбирцев. — Дневник этот — событие в литературе наших дней.
— Ясно!
Капитан поднялся исполинской тенью на стене и хлопнул по столу тяжелой лапой. Упали рюмки. Миссури проснулась и презрительно посмотрела на красное от волнения капитанское лицо.
— Ясно! Довольно лирики, и давайте говорить о деле. Мы согласны.
Батурин встал, налил водки. К окнам прильнул синий туманный рассвет. Батурин выпил рюмку, вздрогнул и спросил:
— Поехали, капитан?
— Поехали! Будьте спокойны, — этот американский шаркун вспомнит у меня папу и маму.
«Стой, я потерял свою трубку!»
Берг условился с Симбирцевым встретиться во Дворце труда, в столовой. В сводчатой комнате было темно. За окнами с угрюмого неба падал редкий снег. Сухие цветы на столиках наивно выглядывали из розовой бумаги.
Берг сел боком к столу и начал писать. Он написал несколько строчек, погрыз карандаш и задумался. В голове гудела пустота, работать не хотелось. Все, что было написано, казалось напыщенным и жалким, как цветы в розовой бумаге: «Бывают дни, как с перепою, — насквозь мутные, вонючие, мучительные. Внезапно вылезает бахрома на рукавах, отстает подметка, течет из носу, замечаешь на лице серую щетину, пальцы пахнут табачищем. В такие дни страшнее всего встретиться с любимой женщиной, со школьным товарищем и с большим зеркалом. Неужели этот в зеркале, в мокром, обвисшем и пахнущем псиной пальто, — это я, Берг, — это у меня нос покраснел от холода и руки вылезают из кургузых рукавов?»
Берг изорвал исписанный листок. «Ненавижу зиму, — подумал он. — Пропащее время!»
Настроение было окончательно испорчено. Берг вышел в темный, как труба, коридор и пошел бродить по всем этажам.
На чугунных лестницах сквозило. За стеклянными дверьми пылились тысячи дел и сидели стриженые машинистки, главбухи и секретари. Пахло пылью, нездоровым дыханьем, ализариновыми чернилами.
Берг поглядел с пятого этажа в окно. Серый снег шел теперь густо, как в театре, застилая Замоскворечье. На реке бабы полоскали в проруби белье, галопом мчались порожние ломовики, накручивая над головой вожжи. Прошел запотевший, забрызганный грязью трамвай А. Из трамвая вышел инженер с женщиной в короткой шубке; она быстро перебежала улицу.
Берг, прыгая через три ступеньки, помчался в столовую. Симбирцев был уже там. С ним сидела высокая девушка в светящихся изумительных чулках.
— Вот Наташа, — сказал Симбирцев Бергу. — Тащите стул, будем пить кофе.
Берг пошел за стулом. Ему казалось, что Наташа смотрит на его рваные калоши, — он покраснел, толкнул соседний столик, расплескал чашку кофе. Человек во френче посмотрел на него белыми злыми глазами. Берг пробормотал что-то невнятное, на что френч брезгливо ответил:
— Надо же ходить аккуратней.
«Удрать бы», — подумал Берг, но удирать было поздно. Кофе он пить не мог, — несколько раз подносил кружку ко рту, но рука дико вздрагивала и пить, не рискуя облить себя, было невозможно. Единственное, что можно было сделать, не выдавая себя, — это закурить. Берг воровато закурил.
— Вы что же не пьете? — спросила Наташа.
— Я горячий не пью.
Бергу показалось, что все заметили, как у него дрожат руки, и смотрят на него с презрительным недоумением.
— Наташа, — сказал Симбирцев, — расскажет многое, что вам необходимо знать, прежде чем начать поиски. Было бы хорошо собраться всем вместе.
— Да, конечно, — пробормотал Берг.
Наташа вынула из сумочки коробку папирос. Берг, стараясь изобразить рассеянность, хотел потушить папиросу в пепельнице, но опоздал.
— Будьте добры, — сказала она. Берг похолодел; так и есть! Она просит прикурить. Он изогнул руку, уперся локтем в столик и в сторону, вбок протянул папиросу. Папироса дергалась. Наташа крепко взяла его за руку и спокойно прикурила.
— Вы больны, — сказала она. — У вас психастения. Вам надо серьезно лечиться.
Инженер щурился на дым, щелки его глаз смеялись.
— Она медичка, — он показал папиросой на Наташу. — Вылечит, будьте спокойны. Ну, так где же мы встретимся?
— Можно у нас, — робко предложил Берг. — В воскресенье. Там хорошо, снегу уже навалило.
— А лыжи у вас есть? — спросила Наташа.
— Есть. У Нелидова… то есть у Батурина, есть две пары.
— Ну вот, прекрасно. — Симбирцев встал. — В воскресенье с одиннадцатичасовым я приеду с Наташей, поговорим, потом пошляемся по лесу. Заметано. А сейчас я пошел.
Берг тоже встал, начал застегивать пальто. «Удеру, — подумал он. — Как глупо все вышло!»
— Вы куда?
Он сделал отчаянную попытку догадаться, куда пойдет Наташа, чтобы назвать как раз противоположный район.
— Мне на Пресню, к приятелю.
— Значит, нам вместе. Мне к Арбатским воротам. Идемте!
Берг пошел как на казнь. «О чем бы заговорить?» — думал он и мычал.
— Да… что я хотел сказать… да… вот это самое…
— Вы уедете, и у вас все пройдет. — Наташа тронула его за локоть. — Вам надо переменить обстановку.
Берг рассердился.
— Ничего у меня нет. То есть я совершенно здоров. Попросту холод собачий, я никак не могу согреться. В поезде зябнешь, в Москве зябнешь, — кому нужен этот холод, не понимаю. Самое нелепое время — зима!
— А я люблю зиму. Вы южанин, вам, конечно, трудно.
— Я еврей!
Наташа засмеялась. На глазах ее даже появились слезинки. Смеялась она легко, будто что-то бегучее в звонкое лилось из горла. Она взяла Берга
