Между тем клипер, подгоняемый морским бризом, шел к острову: со шлюпки передали семафором, что глубины вполне достаточные и при подходе, и в самой бухте.
Бухта действительно оказалась удобной во всех отношениях, ее высокие берега, поросшие густым тропическим лесом, защищали от муссона, и даже недавний ураган не причинил вреда ни шхуне Голубого Ли, ни рыбацкой флотилии. Бухта казалась куском голубого неба, упавшим среди зеленых берегов. Лешка Головин сказал Зуйкову, что хотя бухточка и хуже севастопольской, но, должно быть, рыбная, и, сняв бескозырку, вытащил из-под подкладки моток лески и крючок, в баталерке Невозвратного взял бамбуковое удилище, где оно хранилось, привязанное к пиллерсам. Снарядив снасть, он забрался за баркас и закинул ее с катышком хлеба на крючке. Нажива еще не дошла до дна, как удилище едва не вылетело из Лешкиных рук. С бьющимся сердцем он еле вытащил на борт трехфунтового окуня. Следом за окунем клюнула и попалась на крючок метровая ремень-рыба. Лешка поднял ее уже до палубы, как она, перекусив леску, ушла вместе с крючком. У юнги был запас крючков. Живо подвязав другой, он закинул снова, и опять рыба схватила его на лету. На этот раз попалась удивительная красавица — синяя, с золотыми полосами и большими золотыми глазами, отороченными красными ободками. Рыба с удивлением, как показалось мальчику, смотрела на него, медленно раскрывая рот, словно что-то хотела сказать, а может, и говорила, да так тихо, что Лешка слышал только что-то похожее на скрип. «Золотая рыбка», — подумал Лешка и, осторожно отцепив ее, бросил в воду. «Что же я ничего у нее не попросил?» — спохватился он, да было поздно. Он наловил с полведра окуней и еще каких-то головастых рыб, попалась и ремень-рыба, но золотая больше не попадалась…
— Ты что за катер спрятался? — Лешка узнал голос Зуйкова. — Ишь сколько натаскал. Клюет?
— Как видите.
— Вижу. Смотри-ка, как наша плотва, только пофорсистей будет, — сказал Зуйков, рассматривая только что пойманную рыбу, брошенную в ведро. — Я тебя ищу, ищу. Ты что, команды не слыхал?
Лешка вскочил.
— Какой команды?
— Не тревожься, не для нас, для второй вахты. Перегрузка из кормового, чтобы корму поднять. Всем там делать нечего, только мешаться будем… Наша очередь завтра, а сегодня на берег! Сейчас едем!
Мальчик улыбнулся, глядя в море, куда-то за белую линию прибоя на рифах.
— Вы понимаете, дядя Спиря, я только что поймал золотую рыбку.
— Да ну? Где она?
— Выпустил. Жалко стало. Такой красоты я еще не видал. Вся горит и сверкает…
— Выпустил, говоришь?
— Ага.
— И красивая, говоришь?
— У меня прямо мороз по коже, вот какая!
— Ну и правильно сделал. Иди надевай форму.
Юнга только сейчас заметил, что дядя Спиридон в белоснежных штанах, правда довольно помятых, в форменке, а на ногах — надраенные сапоги.
В баркасе, когда Зуйков рассказал про Лешкину золотую рыбку, Роман Трушин покачал головой:
— Эх парень! Давалось счастье тебе, а ты не воспользовался, взял да бросил его в воду. Надо было попросить чего-нибудь у ней.
— Я уже подумал…
— Сказал бы, золотая рыбка, сделай так, чтобы наш клиперок перемахнул из здешних райских мест до нашего дому. А? Вот было бы дело!
— В другой раз, как только поймаю, закажу ей насчет вашей просьбы, — в тон ему ответил мальчик, в душе которого еще долго жило ощущение, что он соприкоснулся с чудом, хотя вскоре ловил не менее удивительных рыб, но то была первая, ошеломившая его неожиданной красотой и таинственным шепотом.
Баркас с разлету вылетел носом на ослепительный коралловый песок. Матросы выпрыгнули, кто с носа, не замочив ног, а кто прямо через борт в воду — солнце мигом высушит — и остановились, озираясь по сторонам, ощущая неловкость в ногах: земля покачивалась, как палуба.
— Ой, братцы, кладет, как на мертвой зыби! — радостно крикнул Лешка и запрыгал на одной ножке. Внезапно он остановился, заметив, что за ним наблюдают из-за кустов ребята такого же возраста, как и он, и малыши лет трех — пяти, совсем голышом. Лешка пошел к этой притихшей толпе, с любопытством и нескрываемой завистью рассматривающей его парадную форму. Громов сказал, наблюдая за ним:
— Парень уже знакомится с местным населением, надо и нам.
Матросы небольшими группами пошли в разные стороны.
Громов, Зуйков, Трушин и Лебедь постояли немного и тоже стали подниматься на пригорок. Из леса доносился птичий гомон. Трушин мечтательно сказал:
— Пивка бы сейчас холодненького.
— Какое тут пиво, — вздохнул Зуйков. — Дикая местность. Нет, постойте, это что же такое? — Он удивился больше, чем Лешка золотой рыбке, подняв с земли пивную бутылку.
— Должно быть, тот немец привез, что к нам на катере приходил, — сказал Трушин. — Как они быстро с нашим бароном снюхались. Феклин сказывал, что наш Мамочка барона отпускал на все четыре стороны. Война, дескать, между нашими странами кончилась, и ты теперь не пленный.
— А он? — спросил Зуйков.
— Будто попросил, чтобы оставили на клипере до нашего отхода. Дескать, жалко расставаться. С друзьями побыть хочет. И благодарность у него к нам большая. Не хочет так скоротечно смотаться. Не вежливо это, считает.
— Что-то не похоже, чтобы у него к нам большая благодарность была, — сказал Зуйков, вытирая пот с лица, — весь рейс волком смотрел. Вот ведь человек! От смерти спасли, а той самой благодарности у него ни в одном глазу. Может, мы промашку дали, что его не повесили на рее. Хотя… как, Герман Иванович, твое мнение?
— Раз или два ему, наверно, удалось передать на крейсер. Но дело недоказанное. И вешать мы его не имели права. Вообще он странная личность, типичный колонизатор, крепостник вроде наших некоторых помещиков, считает, что все люди делятся на господ и рабов.
— Он, конечно, господин? — сказал Громов. — Белая кость. И у нас есть такие. Вот Новиков, или стармех, или Бобрин, будто иногда люди как люди, особенно механик, и добр, и справедлив, а стоит за царя и дворянский строй и тоже считает нашего брата ниже себя. О тех двоих я и не говорю…
Они вошли в банановую рощицу. Гигантские листья этих травянистых деревьев застыли в неподвижном воздухе, солнце, уже низко склонившееся к западу, пекло немилосердно. За банановой рощей оказалось небольшое поле, засаженное ананасами, бататами, а по краям гигантскими стеблями проса. Дальше, у самого леса, в окружении десятка хлебных деревьев стоял круглый дом с конусообразной крышей. Под навесом возле дома стояла молодая женщина и толкла что-то в большой деревянной ступе… Она улыбнулась и продолжала методично поднимать и опускать свои красивые бронзовые руки, сжимавшие тяжелый пест.
