— Пришлите, пожалуйста, ко мне этого стюарда! — приказала Ева.
Спустя некоторое время стюард вернулся и сказал, что не сумел разыскать человека, передавшего ему сирень: он получил ее сразу же после отплытия, все суетились, и на борту было так много незнакомых ему стюардов.
Ева помрачнела. В голову полез всякий вздор. Она вдруг почувствовала себя по-настоящему несчастной. Ее превосходного настроения как не бывало. Лишь бы чем-нибудь заняться, она открыла шкаф и стала выбирать платье для вечера, хотя у нее не было ни малейшего желания покидать каюту. Какая глупость, что она ответила согласием на приглашение директора! А ведь все из пустого тщеславия!
— Знаешь, Марта, мне так опротивела эта жизнь! Сидели бы мы лучше в нашем саду, в Гайдельберге. С Гретой.
Да, Марта тоже находила, что это было бы разумней.
В дверь постучали.
— Никого, никого! Слышишь, Марта, никого не хочу видеть, — вспылила Ева и, по дурной своей привычке, топнула ногой.
Но Марта вернулась на цыпочках и, почтительно согнув сутулую спину, зашептала:
— Пришел секретарь Гарденера. Гарденер спрашивает, нельзя ли ему зайти на чашку чаю.
— Гарденер? — Ева облегченно вздохнула. — О да, конечно, Гарденеру я буду очень рада.
Гарденер всегда относился к ней по-отечески заботливо. Приветливый и спокойный, он был одним из тех немногих мужчин, которые ничего от нее не хотели. Ему она была искренне рада.
Гарденер пришел.
— Я так соскучился по вас, Ева, — сказал он. — Мы не виделись долгие месяцы, и мне не терпелось поскорей узнать, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен.
Это был его постоянный вопрос при встречах с Евой. Он неловко обнял ее и потрепал по щеке.
Гарденер, высокий, грузный пожилой человек с густой седеющей шевелюрой, слегка сутулился, едва приметно волочил правую ногу и тяжело, с присвистом дышал. В его лице с грубыми чертами и необыкновенно темной, изрезанной глубокими морщинами кожей чувствовались грусть и усталость.
— Вот мы и встретились, бэби! — сказал он, стараясь придать веселый тон своему голосу и глядя на нее печальными серыми глазами. Потом грузно, словно с тяжкой ношей на плечах, опустился в кресло.
Он вздохнул, но весь светился радостью.
— Я счастлив снова видеть вас, Ева. Надеюсь, вам живется хорошо?
Гарденер любил Еву, как родную дочь. Ее здоровье и свежесть, ее энергия действовали на него живительно. Они познакомились несколько лет тому назад в Чикаго, и он сразу же почувствовал к ней искреннее и глубокое расположение. Несколько недель она гостила у него, в его имении «Эвелин-парк», и он всегда с удовольствием вспоминал об этих чудесных днях. Еве не нужно было ничего делать, не нужно было даже говорить, — одно ее присутствие доставляло ему радость. Приезжая в Европу, он не упускал случая побывать у нее, даже если был по горло занят делами. Он был бы счастлив, если бы она всегда могла быть рядом с ним.
— Да, живется мне превосходно, — ответила Ева, — а вам, Гарденер?
Помрачнев, Гарденер медленно покачал головой. Ева догадывалась: его огорчали дети — Джордж и Хейзл.
Вот уже несколько лет сын Гарденера Джордж живет в Париже среди богемы, пишет картины и проводит время в кругу прихлебателей, льстецов, сомнительных женщин, щедрой рукой швыряя деньги на ветер. А старик надеялся, что когда-нибудь сын возьмет на себя дела Барренхилса. Горькое разочарование терзало его.
Джорджа Ева никогда не видела, но с Хейзл она познакомилась в поместье Гарденера «Эвелин-парк», неподалеку от Питтсбурга. Хейзл была рослой, мужеподобной женщиной, с сильным, как у отца, подбородком и огромной рыжей копной волос. Человек с ясным умом, суровая, сухая, она вместе с тем была капризна до истерии и непостижимо своенравна. Еще подростком она заинтересовалась политикой, сделалась социалисткой. Дочь Гарденера ораторствовала на профсоюзных собраниях, фанатически встряхивая взлохмаченной копной рыжих волос. После собраний она на своем роскошном лимузине возвращалась в «Эвелин-парк», тиранила полдюжины слуг и читала старому Гарденеру лекции о принципах социализма. Он тогда тяжко страдал и заболел желтухой. С тех пор его кожа и приобрела такой темный оттенок.
— А Хейзл? Как поживает Хейзл? — спросила Ева.
— Кто знает?.. — Гарденер развел руками и опять медленно покачал головой. — Она уехала из «Эвелин-парка».
— Уехала из «Эвелин-парка»?! — воскликнула Ева удивленно.
— Да, она покинула меня, — с горечью ответил Гарденер.
Ева молча разлила чай. Потом промолвила:
— Ну что ж, Гарденер, вы ведь знаете Хейзл, у нее бывают причуды.
Гарденер кивнул.
— Да, разумеется. Мне ли не знать? Уже три месяца, как она ушла, сказала — навсегда.
— Но вы не верите?
— Все возможно, теперь она занята негритянской проблемой.
— Негритянской проблемой? Это у нее пройдет, как и многое другое.
Гарденер скептически пожал плечами.
— Быть может. Вы желаете мне добра, Ева. У вас доброе сердце, дитя мое. Может, пройдет… А может, и не пройдет. На этот раз в игру замешан мужчина. Впервые в жизнь Хейзл вошел мужчина.
Случилось это так: в один прекрасный день в Питтсбурге объявился негритянский апостол, некий доктор Бейкер, образованный негр. Атлет, метра в два ростом, с белым, белее, чем у любого белого, лицом. Этот доктор Бейкер прибыл из Нью-Йорка, из Гарлема, он выступал в Чикаго, Сен-Луи. Всюду имел невероятный успех. Он борется за политическое и социальное равноправие своей расы. Ну и пусть его. Законы Штатов каждому дают право бороться за любое доброе дело.
Хейзл увлеклась доктором Бейкером и не пропускала ни одного собрания, где он ораторствовал. Она подружилась с ним и вместе с ним выходила на трибуну агитировать за дело негров. Хейзл Гарденер!
В газетах моментально появились фотографии: Хейзл Гарденер и доктор Бейкер. Хейзл Гарденер возмущена линчеванием несчастных негров, Хейзл Гарденер считает суды Линча позором американской нации.
Такова была история, происшедшая с Хейзл. Теперь она с доктором Бейкером в Новом Орлеане. До Гарденера дошли слухи, что Хейзл вступила с доктором Бейкером в связь. Она хочет показать, что не все американки во власти предрассудков.
Гарденер умолк и сидел, полузакрыв глаза. Ева тоже молчала. Она прониклась его глубоким горем.
Потом Ева заговорила о забастовке в Барренхилсе: о ней она узнала из газет.
— Забастовка тянется уже несколько недель? — спросила Ева.
Гарденер еще больше ссутулился.
— Да, — сказал он, — полтора месяца. Дело обстоит скверно, весьма скверно. Я надеюсь лишь на то, что директор Барренхилса, Хольцман, сумеет затянуть переговоры до моего возвращения. Но не будем говорить об этом, Ева, ни слова больше обо всех этих невеселых делах.
