Пожалуйста, не думайте, что в этом описании что-либо преувеличено. Ничуть. И не говорите, что враждебность племени тайпи к иноземцам и веками тянувшиеся войны с соседями по ту сторону гор противоречат нарисованной мною картине. Право же, нет, эти кажущиеся неувязки легко увязать. От отца к сыну передаваемые рассказы о злодействах и несправедливостях, равно как и события, совершающиеся у них на глазах, научили этих людей смотреть на белого человека с ужасом и отвращением. Один только кровавый набег Портера дал им для этого более чем вдоволь оснований, и я лично вполне понимаю тайпийского воина, который оберегает с копьем в руках все доступы в родную долину и, стоя на морском берегу спиной к своему зеленому дому, не подпускает непрошеных заморских гостей.
О причинах, породивших вражду племени тайпи к соседствующим с ним племенам, я не могу говорить столь же определенно. Не стану утверждать, что агрессоры – не они, а их враги, не стану и приукрашивать их неблаговидные действия. Но ведь если злые наши страсти должны иметь выход, гораздо лучше срывать зло на чужих и посторонних, чем на близких, среди которых мы живем. В просвещенных странах гражданские распри, как и домашние неурядицы, нередко сопутствуют даже кровопролитнейшим из войн. Насколько же лучше поступают островитяне, которые из этих трех грехов виновны лишь в третьем, наименее отвратительном!
У читателя в ближайшем будущем появятся серьезные основания подозревать, что тайпийцы не свободны от порока каннибализма, и тогда, наверное, будет высказано недоумение: как я могу восхищаться людьми, повинными в такой чудовищной мерзости? Но эта единственно порочная черта в их характере и наполовину не так чудовищна, как думают. Ведь в романах пишут, что экипажи кораблей, терпящих крушение у варварских берегов, живьем пожираются невежливыми туземцами, а в обманчиво приветливых долинах злосчастных путников убивают, тюкнув боевой дубинкой по голове, и тут же подают на стол даже без соуса и приправ. По совести сказать, рассказы эти так ужасны и так неправдоподобны, что многие разумные люди вообще отказываются верить в существование каннибалов и ставят книжки, где о них рассказывается, на одну полку с «Синей Бородой» и «Джеком – Победителем Великанов»{82}, меж тем как другие, принимая на веру самые немыслимые выдумки, всерьез думают, будто на свете существуют люди со столь извращенными вкусами, чтобы любому добротному обеду с ростбифом и плум-пудингом предпочитать постный кусок человечины. Истина, всегда избирающая положение в центре, и на этот раз находится посредине, ибо каннибализм, хотя и весьма умеренного толка, действительно существует у некоторых примитивных племен на Тихоокеанских архипелагах, но и они съедают лишь тела убитых врагов, и, как ни ужасен и ни отвратителен этот обычай, достойный всяческого осуждения, я все же утверждаю, что отдающие ему дань во всех прочих отношениях – добрые и хорошие люди.
Ни в чем так наглядно не выражалось доброжелательство и товарищество тайпийцев, как в их грандиозных рыболовных выездах. За то время, что я прожил в долине, молодые люди четырежды собирались незадолго до полнолуния в большие артели и выходили на рыбную ловлю. Так как их не было примерно двое суток, я заключил, что они выходят из залива в открытое море. Полинезийцы редко пользуются крючком и леской, главное орудие ловли здесь – большие добротные сети, прочно плетенные из волокон коры каких-то деревьев. Я видел их вблизи и даже трогал, когда в Нукухиве на берегу несколько сетей были развешены для просушки. Они похожи на наши неводы и, пожалуй, не уступят им прочностью.
Все жители тихоокеанских островов любят рыбу, но таких страстных любителей рыбы, как тайпийцы, нет больше во всей Полинезии. Поэтому я очень удивлялся, что они так редко ловят ее в своих водах, ибо артели рыболовов собирались только в строго определенные дни, и наступления этих дней ждали нетерпеливо и задолго.
Пока рыбаки отсутствовали, во всей взбудораженной долине только и было разговоров, что о «пехи, пехи» (рыба, рыба). К тому времени, когда их ждали обратно, в ход пускался голосовой телеграф – в разных местах долины люди карабкались на деревья и на высокие камни, во все горло выражая радость предвкушения предстоящего пиршества. Но лишь только поступала весть о том, что рыбаки подходят к берегу, навстречу им устремлялось чуть не все мужское население долины. Оставались лишь те, кто должен был подготовить рыбе надлежащую встречу в доме Тай. Рыба поступала в Священные рощи в виде тяжелых лиственных свертков, каждый из которых несли на шестах, положенных на плечи, двое мужчин.
Я присутствовал однажды при этом в доме Тай. Зрелище было на редкость интересное. Когда прибыли свертки, их разложили в тени каменной веранды и открыли. Рыба там оказалась главным образом мелкая, размеров селедки, но зато всех мыслимых цветов и оттенков. Примерно восьмую часть улова отложили для дома Тай, остальное разделили на множество свертков поменьше, которые тут же уносили в разные концы долины. Доставленные в назначенные пункты, они снова раскрывались, и здесь рыба раздавалась поровну всем обитателям ближних домов. И пока этот беспристрастнейший из разделов не завершился, рыба находилась под строжайшим запретом табу. Таким путем достигалось, что все жители долины, до последнего малого ребенка, в одно время садились за это всеми излюбленное угощение.
Помню, как-то рыбаки возвратились в полночь, но неурочный этот час никак не умерил возбуждения островитян. Носильщики рыбы из дома Тай спешили через рощи во все концы, перед каждым шел мальчик с пылающим факелом из сухих кокосовых веток, время от времени запаливая на ходу подобранный с земли валежник. Дикий блеск этих светильников, вдруг с удивительной яркостью выхватывающих из тьмы затаенные уголки долины и быстро бегущих под зелеными сводами деревьев, возбужденные гортанные крики торопливых вестников, возглашающих прибытие драгоценной ноши, и ответные отклики со всех сторон и странный вид освещенных обнаженных тел на черном фоне леса – все это живо запечатлелось в моей памяти и, я думаю, не скоро забудется.
В тот раз Кори-Кори разбудил меня глубокой ночью и вне себя от восторга сообщил радостную весть: «Пехи пеми!» (рыба прибыла). А я в это время так сладко и крепко спал, что совершенно не мог понять, почему это известие не могло подождать до утра. Я уже готов был рассвирепеть и съездить моему лакею по уху, но потом одумался, мирно встал и, выйдя из дому, остановился, восхищенный невиданной бегучей иллюминацией.
