— Прошу прощения, господин старший ефрейтор, — примирительно, но с явной иронией сказал Комадзава, — я по слабости своего ума упустил из виду, что эти данные не проверены господином старшим ефрейтором.
Окружавшие Комадзава солдаты дружно захохотали, а Кураока сразу сделался красный, будто вынутый из кипятка рак. В тот же вечер он стоял в ротной канцелярии и, выпучив налившиеся кровью глаза, докладывал командиру роты о случае с рядовым Комадзава.
— И что же было дальше? — не глядя на ефрейтора и занимаясь своими бумагами, спросил командир роты, тощий, всегда усталый капитан Йонэта.
— Дальше? Дальше — все, господин капитан.
— Я не понимаю, господин старший ефрейтор, что, собственно, обеспокоило вас? Такое сообщение по радио действительно было передано сегодня утром.
— Но комментарии…
— Комментарии, разумеется, впредь надо пресекать, но вы ведь сказали, что сделали это.
— Так точно, господин капитан.
— Вот и хорошо, так поступайте всегда. Что касается рядового Комадзава, то нам известна его прежняя политическая неблагонадежность. Но за свои политические взгляды он уже отбыл десять лет каторги. По-моему, он, как солдат, вполне добросовестный. За ним, разумеется, необходимо наблюдать. Вам легче было бы делать это, господин старший ефрейтор, подружившись с ним, а не будучи в постоянной ссоре. После этого случая Кураока еще сильнее возненавидел Комадзава. Правда, иногда, пересиливая себя, он старался сблизиться с мотористом, завязывать хитроумные разговоры, но Комадзава — о, этот паршивый солдатишка! — даже не замечал Кураока.
Вот и сейчас он словно не слышал вопроса ефрейтора. Одернув китель (при этом он с ужасом услышал, как зашуршала бумага на груди), Комадзава поспешил из казармы. Куда? Он не заметил, как миновал ряды серых дощатых построек — такелажных складов — и очутился у берега моря. Солнце клонилось к вечеру, и вся необъятная гладь Охотского моря сияла в золотисто-красноватых лучах. Едва заметная зыбь чуть-чуть нарушала гладь моря, у берега в камнях задумчиво шелестели мелкие накаты зыбучих волн. Комадзава постоял, вслушиваясь в ласковый говор моря, потом решительно направился в порт. Здесь от берега метров на сто отходил бетонированный пирс, облепленный с обеих сторон десантными баржами. В стороне, на рейде, стояло несколько сторожевиков и две подводные лодки. У входа на пирс Комадзава остановил часовой:
— Куда?
— На свою баржу, мотор подремонтировать. Завтра рано выходить.
— С какой баржи?
— Номер восемь, вон недалеко от края.
— Проходите.
Баржа № 8 — небольшое, открытое корытообразное суденышко, с высоко поднятым плоским носом-сходней, — слегка покачивается на воде, стукаясь бортами о соседние баржи. Кормовую часть занимает надстройка вровень с бортами. Под ней — моторное отделение. Поверх надстройки сторожевой будкой возвышается шкиперская рубка. Чтобы лопасть в моторное отделение, нужно на четвереньках пролезть через небольшую дверцу под кормовую надстройку. Перед тем как сунуться в эту дыру, Комадзава оглянулся на пирс: не идет ли кто-нибудь сюда? Но там лишь часовой.
Любил Комадзава эту тесную свою каморку — моторное отделение, хотя здесь нельзя ни встать во весь рост, ни разминуться двоим. Была тут у него собственная маленькая территория, куда никто и никогда не вторгался. Здесь, под палубой, он был укрыт от всего злого, что окружало его. Да и кому, кроме моториста, охота залезать в эту темную, тесную нору, пропитанную бензином и маслом. Недаром солдаты называли моторное отделение десантных барж „собачьим ящиком“. Но для Комадзава эта конура стоила дороже хором. Был у него здесь свой порядок и своя чистота. Каждая вещь имела свое постоянное место: на стене — ряд гаечных ключей и отверток, ниже, на полке, — гнезда с масленкой и банкой с бензином для заводки мотора, у задней стенки — ящик с болтами, гайками, трубками и всякой всячиной, необходимой мотористу. В ящике, в самом темном углу, стоит запасной аккумулятор. Но что это такое?
Откуда-то из-за досок моторист достал наушники радиоприемника и подключил шнур к аккумулятору.
Комадзава надевает наушники и начинает крутить клеммы аккумулятора. Оказывается, вместо свинцовых пластин и кислоты там радиоприемник, залитый сверху смолой, как это бывает в аккумуляторе.
Через некоторое время в наушниках сквозь шум в эфире начинает прорываться русская речь. Она становится все чище и отчетливей. Комадзава вслушивается. Хабаровск говорит…
Диктор читает о подготовке камчатских рыбаков к лососевой путине, и воображение Комадзава рисует Усть-Камчатск, знакомые лица русских рыбаков — давнишних его друзей. Сколько простора для души, сколько светлого счастья у них! Комадзава всегда был в мыслях с ними и сейчас особенно горячо желает им удачного лова. Нет, не Япония является для него Страной Восходящего Солнца, а Россия. Там, в Советской России, восходит солнце новой жизни. Верил он в это прежде и с еще большей твердостью верит в это теперь. Ни жестокие преследования, начавшиеся после разгрома компартии, ни гибель сотен товарищей, ни годы каторги — ничто не могло сломить в нем этой веры, как и веры в светлое будущее родной Японии. Там, за морем, был великий исцеляющий источник этой веры, и всякий раз, когда Комадзава было особенно тяжело, он всем сердцем приникал к нему, этому живому роднику света и надежды.
Прослушав передачу о камчатских рыбаках, Комадзава как бы освежился после томительного зноя. Потом передавалась музыка. Слушая ее, Комадзава снова думал о судьбе китайцев-военнопленных, думал о том, как помочь им в этой великой беде. И тут вдруг осенила его мысль — присоединиться к бунту! Ведь он своим знанием обстановки на острове может оказать большую помощь военнопленным. Но как это сделать?
Сняв наушники, Комадзава вынул из-под нижней рубашки листки с воззванием и сделал на последнем из них приписку:
„К вам присоединяется моторист баржи № 8, можете на него полностью рассчитывать. Он ждет ваших указаний“.
На следующее утро, в понедельник, по пути на Северное плато Комадзава наливал масло из бочки, возле которой, как всегда, сидел Ли Фан-гу. Подав знак китайцу, чтобы тот придвинулся ближе, Комадзава сделал вид, что толкнул его в грудь, — дескать, мешаешься! — и тем временем незаметно сунул ему за пазуху пачку сигарет, в которую было вложено воззвание.
В тот же понедельник утром в кабинете подполковника Кувахара шло одно из самых секретных заседаний. Никому не разрешалось заходить не только в кабинет, но даже в приемную, у двери которой была поставлена, охрана. На совещании, помимо подполковника Кувахара, присутствовали только двое: начальник флота — длинный, поджарый, как скаковая лошадь, капитан второго ранга Такахаси в короткой для его роста, затасканной черной шинели, белых перчатках и всегда при сабле с никелированными ножнами — и командир конвойного батальона майор Кикути — непомерно ожиревший человек с вывернутыми большими губами, с красным, словно надутым, лицом, на котором вылезали из орбит всегда замасленные глаза. Создавалось впечатление, будто этого человека, как футбольную камеру, надули, сверху надели покрышку—китель, и вот теперь из нее, как пузыри, вылезли и голова, и ноги, и руки. Казалось, они вот-вот лопнут от того, что их слишком сильно надули воздухом. Говорил он каким-то крякающим, как у селезня, голосом. Совещание началось с проверки списков военнопленных. Работающих и больных, как доложил майор Кикути, насчитывается 892 человека. Они разделены на четыре роты. Каждую роту охраняет два взвода: один — на работе и один — ночью в лагере.
