Когда они наконец остановились перед входом в небольшую пещеру, он крепко связал пленнику ноги, превратив его в подобие тюка, так что тот самостоятельно не мог даже пошевелиться. Затем всунул ему в рот кляп, сделанный из куска материи, оторванного от его же собственной рубашки, и вкатил в глубь пещеры, где пленник остался лежать ничком, словно был без сознания.
— Если увижу по возвращении, что ты пытался убежать, искромсаю тебя на куски, — сказал Оберлус, перед тем как замаскировать вход в пещеру камнями и ветками.
Довольный результатами своего труда и уверенный в том, что никому никогда не удастся обнаружить тайник, он поспешно удалился, взобрался на вершину утеса и оттуда, укрывшись в зарослях, стал наблюдать за передвижениями остальных матросов.
Около полудня четверо матросов, прождав у лодки долгое время, начали проявлять беспокойство из-за отсутствия своего товарища и во второй половине дня разбрелись по острову, крича во все горло.
Когда до наступления сумерек остался один час, к ним присоединились еще десять или двенадцать человек; они провели ночь на берегу, разбив лагерь и разведя большие костры — вне всякого сомнения, стремясь подать знак пропавшему товарищу. Однако к вечеру второго дня, видимо, потеряли всякую надежду, решив, что он погиб или, может быть, прячется с намерением дезертировать, и, едва начало смеркаться, «Монтеррей» снялся с якоря, поднял паруса и, покачиваясь, скрылся в южном направлении.
— Как тебя зовут?
— Себастьян.
— Себастьян — а дальше?
Вопрос явно застал пленника врасплох, и ему пришлось его обдумать, как будто он не привык к тому, чтобы кто-то интересовался его фамилией.
— Себастьян Мендоса, — произнес он наконец.
— Где ты родился?
— В Вальпараисо.[4]
— Бывал я в Вальпараисо… Сколько тебе лет?
— Не знаю.
— Я тоже никогда не знал, сколько мне лет. Чем ты занимался на корабле?
— Был на подхвате у кока и прислуживал капитану.
— Отлично! Очень хорошо! Просто замечательно! — Оберлус растянул губы в подобие улыбки, которая еще больше обезобразила его лицо. — А здесь будешь моим поваром, моим слугой и моим рабом. Уразумел? Моим рабом.
— Я свободный человек. Я родился свободным, мои родители были свободными, и я всегда буду свободным…
— Так было бы вне этого острова, — резко прервал его Оберлус. — А сейчас ты оказался здесь, на Худе, острове Оберлуса, как он теперь называется, — и здесь не существует иного закона, кроме моего собственного.
— Ты спятил?
— Еще раз это скажешь — отрежу тебе палец, — сказал он твердо. — Потом другой — всякий раз, когда сделаешь или скажешь что-то, что мне не понравится. — Тон его подтверждал, что он сам убежден в том, в чем заверяет пленника. — И отрежу тебе ногу или руку, если проступок окажется еще серьезнее. Я намерен установить строгую дисциплину, и добьюсь этого своим методом.
— По какому праву?
Оберлус взглянул на чилийца, словно действительно никак не мог взять в толк, чего тот добивается подобным вопросом, однако, секунду подумав, ответил ему в тон:
— По моему собственному праву, ибо оно единственное, с которым я считаюсь. По тому же праву, какое было у вас, когда вы меня унижали, презирали, оскорбляли и били с тех самых пор, как я себя помню. — Он взглянул на пленника с ненавистью. — Вы вечно твердили, что я чудовище, — продолжил он после короткой паузы, — и повторяли это столько раз, что в конце концов я спрятался здесь, на голых скалах. — Он остановился, чтобы вздохнуть свободнее, поскольку, не имея привычки к произнесению длинных высказываний, почувствовал недостаток воздуха. — Я устал от этого. Я для вас чужой, вы для меня — тоже.
— А при чем тут я? — спросил метис с недоумением. — Я-то в чем перед тобой провинился, ведь я же не был с тобой знаком.
— Твоя вина та же, что у всех. Взгляни-ка на меня! — приказал Оберлус, схватив пленника за подбородок и заставив его поднять глаза. — Посмотри на мое лицо. Уродливое, правда? Взгляни на этот шрам на щеке и на это пятно, красное и поросшее волосами. Взгляни на мою спину, кривые ноги и мою никчемную левую руку, напоминающую крючковатую лапу. — Он усмехнулся. — Вижу, что ты не можешь скрыть отвращения. Я тебе противен! Но разве я виноват в том, что таким уродился? Я что, просил наделить меня подобной внешностью? Нет! Однако никто из вас ни разу не попытался меня понять, отнестись ко мне с участием или симпатией… Никто! Почему, в таком случае, я должен вести себя по-другому? Теперь мой черед. Ты будешь моим рабом, будешь делать, что я прикажу, и при малейшем недовольстве с твоей стороны я тебя так проучу — ты пожалеешь, что на свет родился! Я надену тебе на ноги путы, и будешь работать от зари до зари. Я с тебя глаз не спущу, даже если ты не будешь меня видеть, а с наступлением ночи тебе придется укладываться спать там, где она тебя застанет, потому что если я обнаружу, что ты шастаешь в темноте, то отрежу тебе яйца. Ясно?
Себастьян Мендоса лишился двух пальцев на левой руке — тех же самых, что были атрофированы у его «хозяина», — пока не усвоил раз и навсегда, что не может позволить себе ни малейшей оплошности, а приказам следует подчиняться тотчас же и не раздумывая.
Оберлус отсек ему сначала один, затем другой палец с интервалом в две недели, без садизма, но и без малейшего колебания: прижал его руку к камню, взмахнул тесаком и тут же прижег рану раскаленным докрасна лезвием ножа.
Оба раза Мендоса падал в обморок от боли, два дня у него был жар и кружилась голова, однако на третий ему пришлось встать на ноги и изъявить готовность проработать двенадцать часов, чтобы не подвергать себя риску стать за считаные месяцы полным калекой.
Страх, который он испытывал вначале, со временем перерос в необоримый ужас, усиливаемый тем обстоятельством, что часто он неделями не видел своего мучителя, хотя постоянно ощущал его грозное присутствие где-то поблизости.
Где именно тот скрывался или каким образом ухитрялся перемещаться с места на место, не обнаруживая себя, но при этом давая понять, что он рядом и не спускает с него глаз, было недоступно пониманию чилийца; Игуана Оберлус был точно тень или невидимка, и не раз ночью Себастьян Мендоса внезапно просыпался, уверенный в том, что тот за ним наблюдал, пока он спал, словно его страшный враг обладал кошачьей способностью видеть в темноте.
Как он ни крепился, чтобы не плакать, но с наступлением сумерек, когда ему следовало устраиваться на ночлег там, где бы он ни находился, в хорошую ли погоду или в дождь, в жару или в холод, он не мог сдержать горьких слез страха, одиночества и бессилия, катившихся по его щекам; при этом он чувствовал себя еще более беззащитным и одиноким, чем самый перепуганный ребенок.
