на берегу Байкала.
Сырые, огромные, они вмерзли в лед. Ребята выбивались из сил, отделяя одно бревно от другого, катили их к дороге, клали на подводы и увозили на станцию, где грузили железнодорожный состав.
Жала, корежила землю сибирская стужа. От стылого воздуха ломило зубы. Цигарка, вынутая изо рта, сразу покрывалась корочкой льда,
— Ночь-то какая, а? — еле выговорил Толик в одну из передышек. — Красота! Глядите, какой ровный серебристый свет.
— Малахольный ты, — буркнул Степан, торопливо, затяжка за затяжкой, дотягивая "сороковку" до пальцев. — "Красота!" С такой "красотой" минутку постоять — и в сосульку обернешься. — Выплюнул закостеневший "бычок". — А ну, навались!
Федор, Степан и Толик работали в одной группе. Им досталось бревно с огромным комлем. Ребята долго возились с ним, но бревно сопротивлялось, как живое, и двигалось совсем не туда, куда направляли. У самой обочины дороги оно упрямо замерло на месте.
— Помоги, — прохрипел Степан Женьке, — не видишь!
Женька, не отказываясь, подналег на бревно, но оно дрогнуло и поползло назад.
Женька отскочил первым. За ним — ребята. Толик не успел.
Бревно сбило Толика и, сползая юзом, вдавливало ему ногу в снег. Еще мгновение — и хрупнет, как спичка, нога, а затем бревно подомнет и самого Толика...
Первым на помощь бросился Степан. Он лег под сползающее бревно, приняв всю тяжесть на свои широкие плечи.
Опомнившись, ребята кинулись на подмогу Степану. Чувствуя, как что-то рвется в низу живота, Федор сдерживал бревно рядом со Степаном.
Подоспела еще группа матросов.
Толика подняли с истоптанного сугроба; и даже при лунном свете было видно, какой он бледный.
Степан, матерясь, двинулся на Бабкина.
— Ты чего? Ты чего?.. — пятился Женька. — Ты не маши граблями-то!
— Сволочь! — Кулаком, как кувалдой, Степан сбил Женьку в снег.
— Матрос Кондаков, прекратить безобразие! — прозвенел голос появившегося лейтенанта Орловцева.
Матросы подтянулись. Степан продолжал надвигаться на лежащего Женьку.
— Матрос Кондаков, трое суток ареста!
Степан будто на стену наткнулся.
— Есть трое суток ареста! — повторил он.
— Отправить Малахова в санчасть, — распорядился Орловцев. — Матрос Черданцев, отведите Кондакова к дежурному офицеру.
— Чего ты на Женьку попер? — с неприветливым любопытством поинтересовался Федор, ведя Степана на гауптвахту. — Мы все отскочили.
— За дружка страдаешь? — скривил губы Степан.
— Хотя бы! — ответил Федор. — Чего драться-то?
Степан потер онемевшие на морозе щеки.
— Дай "катюшу".
Федор вынул длинный фитиль, кремень и металлическое кресало для высекания огня. Степан выбил искру, прикурил, жадно затянулся. Федор видел, как нервно трепетали Степановы ноздри.
— Вот так в бою крикнет шкура: "Окружили!" — и паника. Понимаешь? Он отскочил, и я невольно отпрянул, да и все мы. Понимаешь? — зло выкрикивал Степан в лицо Федору. — Меня отведешь — дуй к Толику, что там с ним? Орловцев — ходячий устав, души у него нету. Ты про Толика дай знать как-нибудь. А та паскуда еще мне попадется!.. За все расквитаюсь!
"Не иначе, как соль Женьке припоминает. Памятливый", — подумал Федор, а вслух неожиданно для себя сказал:
— Закройся, простынешь.
— А-а! — отмахнулся Степан. — Веди давай, кутенок.
— Чего? — обиделся Федор.
— А то! Слепой ты, как кутенок. Не туда тыкаешься!
— Ты зрячий! — обозлился Федор. — Сам смотри не ошибись. Дай сюда "катюшу"!
— Я один раз ошибся: когда рябым родился, — буркнул Степан, возвращая "катюшу".
Остальную дорогу шли молча.
У Толика оказалась вывихнутой ступня и растянуты сухожилия.
Подполковник медицинской службы, маленький, сухонький старичок, похожий на мальчика, с совершенно белыми волосами, щупал ногу тонкими, неожиданно сильными пальцами.
— Больно? А здесь? Прекрасно!
Толик, боясь, что отстанет от ребят (через месяц выпуск), пытался улыбаться опаленными морозом губами и отвечал:
— Не больно.
— Так-так, — поглядывал подполковник на Толика. — Врете, молодой человек. Придется полежать. В сущности, нет ничего страшного. А выдержка у вас великолепная.
И, трогая аккуратные беленькие усики, повторил с явным удовольствием, растягивая слова:
— Ве-ли-ко-леп-ная!
Федор вышел из санчасти, потоптался, не зная, что делать, и неожиданно для себя пошел на "губу".
"Записку передам, как Толик чувствует, и все, — оправдывался почему-то перед собой. — Чего он меня кутенком назвал?"
Настал день прощания с Байкалом.
— Пошлите на Черное море, — попросил Федор при распределении. — У меня брат погиб под Севастополем.
Капитан первого ранга короткими ножками упруго мерил ковер кабинета.
— Не могу. Лучшие водолазы поедут на Север. Таков приказ из Москвы. — Остановился против Федора, взгляд построжел. — И вот что, Черданцев. Прежде чем воевать, надо научиться выполнять устав, подчиняться приказам. Без этого ты не будешь хорошим воином ни под Севастополем, ни в Заполярье.
Командир в раздумье посмотрел в окно.
— Мало ли кто куда захочет! Военный обязан идти туда, куда пошлют, а не туда, куда хочет. Важно везде быть солдатом. Знаешь, что такое солдат?
Федор, недоумевая, смотрел на командира.
— Слово это не русское и означает: защитник Отечества. Так вот — везде надо быть защитником Отечества. Куда ни пошлют.
Откуда было знать Федору, что сам капитан первого ранга не раз просился на фронт. Но ему отвечали, что он нужен здесь, что везде надо быть защитником Отечества. Откуда было знать, что командир завидует ему и говорит о долге, может, не столько для него, Федора, сколько для себя.
Ребята довольно спокойно отнеслись к известию об отправке на Север.
Толик был рад, что вовремя выскочил из госпиталя, и готов был ехать с друзьями хоть на край света. Впрочем, туда они и ехали.
Степан поцокал языком: "Хотел посмотреть Крым — не вышло. У нас перед войной доярка в Ялту ездила. Хвалила".
А Женька длинно и выразительно ругал себя за отличные успехи, так неожиданно повернувшиеся против него, и под конец пообещал: "Ну, не будь я Бабкин, если не сорвусь оттуда! Мне тундра противопоказана: я человек тонкой кости, у меня грудь слабая".
