Дей Гуссейн-паша ударил представителя французского короля веером, сплетенным из пальмовых волокон.
Собственноручно оскорбить действием французского консула — это могло означать войну с европейской великой державой! Многие из окружения дея были глубоко обеспокоены, однако многие другие только посмеивались над злосчастным инцидентом. Европейцы издавна боятся турецкого дея и его корсаров, не осмеливаются активно противодействовать нападениям, предпочитая отделываться подарками там, где лучше бы хорошенько ударить в ответ, — и на этот раз французы тоже смолчат и на обиду, нанесенную их представителю, никак не отреагируют. А если нет — тогда война! Алжир — неприступная крепость, а корсарские корабли господствуют в море. Омар и другие капитаны быстро докажут всему миру, что турки французов не боятся.
Домой из Касбы Омар шел не спеша, а то и вовсе останавливался, осмысливая только что услышанное. До сих пор он в турецкую политику старался не вникать. «Я — грозный корсарский реис с неограниченной свободой действий». Это стало догматом его веры, и этого было достаточно. А теперь вот «Аль-Джезаир» должен крейсировать с особым заданием, связывающим капитану руки, превратиться почти что в военный корабль. Сказал ведь однажды Бенедетто, что стоит только Европе по-настоящему захотеть, и турецкому владычеству в Алжире скоро придет конец. Прежде всего бывший раб имел в виду Францию, ибо Англия в лице лорда Эксмута доказала, что свергать турок не стремится. Европейцы странные люди, не пользующиеся своей силой и не забирающие власть в свои руки. И ты, по рождению, один из них, Омар!
Прохожие светили фонариками в лицо стоящему посреди узкой улицы человеку. А он, погруженный в свои думы, не замечал этого. Он не слышал ворчания людей, которым приходилось пробираться за его спиной, едва не задевая плечами стен. Толкнуть же его ни один не рисковал: Омар был при оружии, да к тому же еще и любимчик дея. Один из прохожих, в руках которого горела не прикрытая ничем свеча, поприветствовал его. Это был старый еврей Леви, хранитель денег Омара. Но слов его корсар не слышал, душой он был далеко отсюда. Он только что принял окончательное решение!
Оставшуюся часть пути он преодолел чуть ли не вприпрыжку.
Бенедетто Мецци выслушал рассказ Омара молча, но глаза его блестели. Он видел уже конец многовековому владычеству турок с их бесчисленными преступлениями против человечества.
— Так-так, значит, Гуссейн обнадежил тебя, что ты сможешь стать адмиралом алжирского флота. Что же ты собираешься делать, Омар? — спросил Мецци. Его голос дрожал от страха.
— Да, адмиралом, Бенедетто, адмиралом! Я могу стать одним из самых доверенных приближенных дея, повелевать другими капитанами. И все это при том, что где-то здесь, в этом же море, на мачте ложного «Аль-Джезаира» будет развеваться флаг его таинственного рейса… Я отыщу этот проклятый корабль и уничтожу его!
— Мальчик, представляешь ли ты, что это означает? Ты пренебрегаешь приказом дея.
— Да, отец. Но это не страшит меня. Попадись мне на курсе французы, я не упущу их, но никакой регулярной охоты на них открывать не собираюсь.
Генуэзец воспользовался случаем, чтобы еще раз поговорить с капитаном о гнусностях турок. Ливио Парвизи вырастили алжирцем, а потом и сделали корсаром. Правда, думать от этого, как турок, он все же не стал, но ведь он не ребенок больше, а полный сил, страстный и до дерзости смелый мужчина, и — европеец! Греки, испанцы, итальянцы, которые совершенно расчетливо становились ренегатами, тоже думали и чувствовали когда-то по-другому. Омар сейчас в таком возрасте, когда человек сам должен принимать решение о дальнейшем своем жизненном пути. Корсарский капитан Омар должен снова стать Ливио Парвизи, а еще точнее — европейцем Ливио Парвизи.
— Вот разделаешься ты со своим врагом, Омар, и что же дальше? — спросил, заканчивая долгую беседу, Бенедетто Мецци.
Молчание. Долгое гнетущее молчание.
«Отчаяние какое-то, отупение в этом безмолвии, — думал итальянец. — Но только не мешать, не начинать все сызнова… В душе Ливио идет борьба. Берберская, арабская и турецкая выучка, заложенные в него в детстве, вступили в столкновение с тем, что я помог ему увидеть и осознать. Он любит меня, он знает, что с первых его часов на земле я был рядом с ним. Но эти детские воспоминания и переживания угасли и притупились годами жизни среди туземцев и на разбойничьих кораблях».
— Расскажи мне о… моей матери, — попросил вдруг Ливио.
Мецци вздрогнул. Никогда еще корсар не просил его об этом. Магометане считают неприличным говорить с другими мужчинами о матерях. Слезы покатились по щекам старого преданного слуги семейства Парвизи, бешено стучало его сердце. Тихо, почти шепотом, он заговорил, выполняя просьбу давным-давно лишившегося матери сына.
— Благодарю тебя, о…
Ливио запнулся, проглотив последнее слово, но тут же поправился и повторил:
— Благодарю, Бенедетто!
Посидев немного молча после рассказа Бенедетто, Омар поднялся и медленно пошел к двери, ведущей в его спальню.
"Ливио хотел сказать «отец». Никогда больше не услышу я из его уст это слово, — с грустью подумал Бенедетто. Но вдруг лицо его просветлело. — О чем я печалюсь? Мальчик знает теперь, кем была его мать, и ее прекрасный, святой образ даст новые силы его мятущейся душе. И если выпадет случай… "
— Дай только мне разделаться с этим ложным «Аль-Джезаиром», и мы тут же пошлем к дьяволу турок! И у тебя, и у меня, и у старых моих друзей с ними особые счеты! — резким, командирским голосом сказал Омар.
Бенедетто и не заметил, что он задержался у дверей. Старик подпрыгнул, словно ужаленный, и бросился к другу, прижал к себе, закружился с ним по комнате, повторяя снова и снова:
— Ливио! Ливио!
* * *
Али, Ахмед и Махмуд стали тем временем заправскими морскими волками. Одни они, — Омар знал это, — не станут задавать никаких вопросов, ни на секунду не поколеблются, поверни он их против алжирских корсаров. Они слепо верили своему другу.
* * *
Франция не спустила оскорбления, нанесенного деспотичным деем ее консулу. Началась война. Гуссейн-паша приказал разрушить Ла-Каль. «Компани д'Африк» понесла гигантские потери. Французские военные корабли блокировали алжирские берега. Туманной ночью Омару удалось выйти на «Аль-Джезаире» из алжирской бухты и прорваться сквозь блокаду. Возвратиться назад, если Франция не пойдет на уступки, было почти невозможно.
Бенедетто Мецци ждал. О разрыве с деем пока еще и разговоров не возникало.
Омар, видимо, в рубашке родился — ему удалось-таки, пощипав слегка французов, снова вернуться в Алжир. В бухте скопилось несколько больших фрегатов, корветов и бригов, тоскливо дожидавшихся дня, когда французы устанут от игры и отзовут наконец свои парусники.
