«Я тоже помню, — отозвался один из присутствовавших. — Мистер, вам лучше убраться из нашего города, пока вы еще в состоянии это сделать. Уходите пешком. И не пытайтесь увести лошадь, у вас все равно ничего не выйдет».
Да, мэм, он огляделся по сторонам. В лавке находилось с полдюжины народу — женщин и мужчин, — и на улице тоже. Он не мог всех убить.
«Вы ошибаетесь, — сказал он, — мальчик лжет», — но, видя разгневанные лица горожан, сдался, открыл дверь и, уходя, бросил мне: «Я с тобой еще встречусь!»
В нашем городе не было судебного исполнителя. Шериф находился в сорока милях в центре округа, и практически никто не мог наказать бандита, но тот парень в клетчатой рубахе не знал этого. Он ушел из города и оставил мою лошадь, потому что видел, как все дружно ополчились против него. Жители даже вышли на дощатый настил перед магазином. И парень сбежал. Он украл лошадь на другом конце города, и его больше никто не видел.
— Вы встретились с ним потом?
— Да, мэм. Мне исполнилось шестнадцать, когда я увидел его снова. Я возмужал и уже умел довольно сносно обращаться с оружием. Это случилось на Западе, он пускал людям пыль в глаза, выдавая себя за имеющую вес персону. Сидел в пивной, одной из тех, где наливают спиртное прямо из кувшина, что стоит под прилавком, и как раз хвастался перед собравшейся здесь пестрой публикой — городскими завсегдатаями, местными индейцами, проезжими.
«У тебя большой рот», — сказал я ему.
Он обернулся и посмотрел на меня из-под густых бровей.
«Мы раньше встречались?»
«Дважды, — напомнил я, — первый раз, когда ты убил моего отца — он, безоружный, работал на поле, а во второй — когда я, десятилетний мальчишка, заставил тебя вернуть мою лошадь, которую ты украл у отца».
Он покраснел и вспотел. Все те ротозеи, которым он вешал лапшу на уши, уставились на него, а парни ждали, что он станет делать.
«Теперь ты не десятилетний мальчик», — начал он грозно.
«Верно. Я вырос и ношу ружье. Вот ты и дождался меня».
Да, пот выступил у него на лбу; он трусил и выдал себя с головой. Но в тот момент я мог думать только о моем несчастном отце, о том, как он тяжело работал на крохотной ферме, чтобы прокормить семью. А этот мерзавец, проходя мимо, убил его ради лошади. Убил человека, который в своей жизни никому не сделал ничего дурного.
Он огляделся вокруг, ища выход. Собравшиеся отошли назад. Капли пота струились у него по носу и подбородку, хотя в пивной совсем не было жарко. Мужество покинуло его. И вдруг я понял, что больше не хочу его убивать. Он и так уже мертв.
Это была наша борьба, и никто не совал в нее свой нос. Так происходило в те дни. Ты поступаешь как считаешь нужным, а присутствующие тебе не мешают. Если за пределами края кто-то грабил и убивал, судебные исполнители обязательно кидались на поиски, но здесь все обстояло иначе.
«Если есть ад, — произнес я с омерзением, — то там для тебя отведено специальное место».
Он стоял передо мной, жалкий и осунувшийся. Мне стало противно, и я направился к выходу. На него противно было смотреть. Не успел я сделать двух шагов, как услышал чей-то изумленный вздох… Я резко обернулся и увидел, что он вытащил ружье и целится в меня. В тот же миг я выстрелил. Он выронил ружье из рук и упал замертво.
Мэтти поставила ужин на стол и позвала миссис Холлируд. Она повернулась и посмотрела мне в лицо особым, свойственным только ей взглядом.
— Зачем вы это мне рассказали?
— Не знаю. Никому раньше я этого не рассказывал. Может, мне хотелось показать вам, что я нехороший человек.
— Садитесь, — сказала она. — Не ждите ее. Она скоро придет.
По дороге ползла повозка, поскрипывали колеса. Но возница, кто бы он ни был, не остановился, хотя до Анимас-Сити лежал долгий путь.
Вошла миссис Холлируд, и женщины заговорили о ранчо, об экземпляре «Скрибнерга» и о рекламных объявлениях, помещенных в нем.
В углу стояла гитара, мне хотелось послушать музыку, но я ничего не сказал. Пора отправляться в путь. Как только проверю поголовье скота и приведу все в порядок, двинусь дальше. Мне все же хотелось получить назад свои вещи, чего бы мне это ни стоило.
— У мистера Филлипса, — заметила миссис Холлируд, обращаясь ко мне, — скопилось много журналов. Если вы хотите что-то почитать…
— Я плохой читатель, — смутился я, почувствовав себя очень неловко. — Мне мало довелось учиться.
— Но вы ведь умеете читать?
— Совсем чуть-чуть, мэм. — Я поднялся из-за стола. — Мне надо рано вставать. Пора на боковую.
Я направился было к выходу, потом передумал и пошел к боковой двери; придя во двор, я грубо выругался про себя.
Я чувствовал себя в полном порядке, находясь в горах или пустыне, но как вести себя с женщинами, я не знал. Честно говоря, чувствовал себя полным болваном, когда дело касалось чтения. Разобравшись, я мог понять смысл написанных слов, но никогда не читал в присутствии посторонних, чтобы они не видели, как я это делаю. Как бы сильно мне ни хотелось почитать, чаще всего я находился в тех местах, где книги были попросту недосягаемы. Я мог легко читать следы на тропе, понимать смысл клейма, но оказывался в затруднительном положении перед газетой или книгой.
Я встретился с хорошими женщинами, по-настоящему прекрасными, и мне хотелось помочь им, а потом самое лучшее для меня — продолжить путь. И пока надо держаться от них как можно дальше. Трясина человеческой любви очень глубока, и мне не улыбалось попасть в нее.
В темноте дорога казалась белой полосой. Я ждал, прислушиваясь. Ни звука. Но вдруг… что-то зашевелилось там, внизу, что-то промелькнуло на белом фоне и исчезло. Моя рука скользнула по винтовке, и я снял курок с предохранителя.
Я застыл в темноте. Мое чутье подсказывало, что там, у дороги, кто-то есть. Теперь, чтобы добраться до постели, мне нужно разгадать эту загадку.
Женщины тоже встали из-за стола, и свет на кухне погас.
Сапог скрипнул о гравий…
Прислонившись спиной к углу дома, я положил правую руку на ружье. Неудобно стрелять в темноте, но я это делал раньше.
Из окон спальни наверху, занавешенных шторами, струился тусклый свет. Легкий ветерок подхватил засохший лист и понес по каменистой дороге, зашептал, зашелестел осинник. Кто-то или что-то затаилось в ночи, кто-то принял такой же предупредительный знак и, как я, притаился и ждет.
Ждет, когда я начну двигаться? Ждет, чтобы убить? Или, может, это проезжающий мимо путник, что никак не отважится попроситься на ночлег в погрузившийся в темноту дом?
Известно ли ему, что в доме живут только женщины? Или он знает обо мне? Он ищет меня?
Снова подул ветер, шурша листьями, но я ждал. Никаких признаков лошади. Он пришел пешком или оставил лошадь у дороги? Или он намеревается украсть здесь лошадь?
