Дикие лошади Запада были сильными и горячими. Они жили на просторных равнинах совершенно свободно, паслись на вольных пастбищах вдали от источников и время от времени добирались до воды, чтобы напиться и снова умчаться вдаль.
В те дни дикие табуны были огромными. Сотни лошадей паслись вместе, иногда даже тысячи, и среди них встречались неплохие скакуны. И конечно, так не могло продолжаться долго. Охотники за мустангами постоянно гонялись за лучшими лошадьми.
На следующий день я серьезно поговорил с Оуэном Чантри. Оуэн был суровым человеком, он прошел множество дорог и был закален трудностями. Однако в тот раз, когда он прострелил руку тому джентльмену, он мог бы и убить его. Вообще говоря, он и должен был это сделать.
Все это я высказал ему прямо. Он ответил пронзительным взглядом.
— Да, мне следовало сделать это. Но иногда я допускаю ужасные глупости. Мне надо было убить его, потому что кто-нибудь другой все равно это сделает.
Когда же мы остались наедине, он произнес:
— Хорошо, что ты так поступил, Доби. Я говорю о цветах в хижине.
Я залился краской. Никогда бы не подумал, что ему и это известно.
— Я нашел горшок, ну и… Мне показалось, что ей одиноко…
— Ты правильно сделал. — Он помолчал немного, глядя на запад. — Когда ты поедешь туда, Доби, обязательно возьми с собой винтовку и смотри во все глаза. Эти люди опасны.
— Может быть, — ответил я.
Он посмотрел на меня:
— Ты мне не веришь?
— Быть может, они станут поприветливее, ведь… они из ее семьи.
— Это не кровное родство.
— Не важно. Я не собираюсь в них стрелять.
Он опять взглянул на меня и отошел к другому краю веранды. У меня в голове засела одна мысль — снова поехать в горы. Я очень хотел встретиться с той девушкой и увидеть все своими глазами.
Говорить было не о чем, мы ждали завтрак. За столом Чантри разговаривал с отцом о том, чтобы пригнать сюда кое-какой скот. На нашей, сухой стороне горного хребта воды было немного, но для коров и овец достаточно, а корма можно заготовить вдоволь.
А я пока думал о той девушке и о сокровищах, в которые не верил Чантри и которые так упорно искал Моуэтт. Оуэн не придавал этому большого значения, но, может быть, тем самым он хотел просто нас отговорить. Но только вряд ли кто станет наживать себе неприятности из-за какой-то там безделицы. У меня в голове не укладывалось, что взрослый человек может придавать такое значение простой вещице, не драгоценности.
Мне представлялось ужасной глупостью рисковать своей жизнью только для того, чтобы спасти какую-нибудь старую книгу, которая имеет ценность лишь для книжных червей. Нет, там наверху должно быть именно золото.
В голову пришла одна мысль, но я тут же отогнал ее. Я подумал о том, что, может быть, я смешал в своих грезах золотоволосую девушку с золотыми монетами клада. Но я не придал этой мысли никакого значения. Я ведь даже еще не видел этой девушки и не поверю рассказам Чантри до тех пор, пока сам . ее не увижу.
В тот момент я не очень-то думал о нем. Он был резким, суровым человеком, у которого были причины поступать так, как он поступает. И не секрет, что его черный сюртук протерся на локтях, а сапоги, которые он полировал до блеска каждый вечер, были далеко не новы.
Мы с отцом в общем-то были одеты не лучше, но мы и не заносились так высоко, как он.
— Как ее зовут? — спросил я снова. На самом деле я помнил ее имя. Оно звучало волшебным звоном и было ужасно красиво.
— Марни Фокс. Она ирландка, Доби, — ответил Чантри, — или же в ней есть ирландская кровь. Там, на востоке, ирландцев не очень-то и любят. Слишком многие из нас были нищими, когда приехали сюда. Но это хорошая земля, и мы найдем на ней свое место.
— Мне папа рассказывал, как им было тяжело вначале. Почему люди так ведут себя, мистер Чантри?
— Такова жизнь. За морем у каждого есть свое место, и очень трудно расстаться с ним. Мы должны найти свое место, Доби, как и все остальные. Солнце светит равно для всех, не делая различий ни для религии, ни для философии, ни для цвета кожи. Ни один человек не имеет права на особые милости — ни от папы, ни от президента. И в этой стране даже яснее, чем во всех остальных, видно, что ты должен всего добиваться сам. С тобой не будут обращаться как с избранным, пока ты сам им не станешь. Некоторые преступают закон. Они не могут жить честно, поэтому и идут путем силы. Но все против них, и выиграть им не удастся.
— Человек должен учиться, — сказал я.
— Учиться никому не помешает. Каждая книга сама по себе школа. Любая из них может научить тебя чему-нибудь. Но даже просто наблюдая, можно многое узнать. Самым богатым торговцем, которого я знал, был человек, начавший с торговли вразнос. Он, кстати, тоже был ирландцем. Он достиг вершин бизнеса, но подписывать свое имя научился только после сорока.
Когда ему исполнилось пятьдесят, он уже говорил на четырех языках и писал не хуже других. И все же состоятельным человеком он стал еще до того, как выучил алфавит.
— Если вы такой умный, почему бы вам не заняться чем-нибудь повыгоднее? — спросил я грубо. — Карманы у вас не золотом набиты, все ваше имущество — одна-другая лошадь, однако вы тащитесь с ними на самый край света. Зачем?
Он поглядел на меня, и взгляд его стал ледяным.
— Я не преуспел в жизни, Доби, только потому, что всегда шел за Синей птицей. Однажды я узнаю, что это такое на самом деле. — Он немного помолчал. — Твой вопрос справедлив. Я знаю, что надо делать, но никогда не делал этого. Может быть, передо мной было слишком много рек, которые я хотел переплыть, слишком много каньонов, по которым я еще не прошел, и слишком много городов с пыльными улицами, на которых я еще не оставил следов.
Самое неприятное в странствиях то, что в один прекрасный ' день ты останавливаешься, чтобы оглядеться, и видишь, что горизонт остался там, где был, что существует еще множество безымянных рек и каньонов, неизвестных человеку. Только человек этот смертен и старость уже не за горами. Мечта так и осталась мечтой, а ревматизм и старческая немощь не оставляют тебе ни малейшего шанса идти дальше. Ты еще увидишь меня лет через пять, Доби… Или через десять.
Я молча глядел на него. Он уже не обращал на меня внимания и просто смотрел вдаль, занятый своими мыслями. Я тоже было задумался о своем.
Тут Чантри вышел из дому и направился к конюшне. Всякий раз, когда он хотел побыть один, он шел чистить своего коня. Он прямо-таки трясся над ним. Можно было подумать, что его вороной был ребенком. Впрочем, и с вьючной лошадью он обращался не хуже.
Я вошел в дом. Отец сидел у огня.
— Пап, как ты думаешь, он говорил правду?
— Кто? Чантри? — удивился отец. — Конечно!
