управлять чувствами.
— А отпустят ли дикари нашего отца, если я и Юдифь отдадим им все наши платья? — спросила Гетти своим невинным, кротким голосом.
— Женщины могут вмешаться в это дело, милая Гетти, да, женщины могут вмешаться… Но скажи мне, Змей, много ли сквау [44] среди этих негодяев?
Делавар слушал и понимал все, что при нем говорили, хотя с обычной индейской замкнутостью и хитростью сидел, отвернувшись и как бы ничуть не интересуясь разговором, не имевшим к нему прямого отношения. Однако теперь он ответил другу со свойственной ему отрывистой манерой.
— Шесть, — сказал он, протягивая вперед все пальцы левой руки и большой палец правой. — И еще одна. — Тут он выразительно прижал руку к сердцу, намекая этим поэтическим и вместе с тем естественным жестом на свою возлюбленную.
— Значит, ты видел ее, вождь? Быть может, тебе удалось рассмотреть ее хорошенькое личико или близко подойти к ее уху, чтобы спеть одну из тех песен, которые она так любит?
— Нет, Зверобой, там слишком много деревьев и ветви покрыты листвой, как небо облаками во время грозы. Но (тут молодой воин обратил к другу свое смуглое лицо, и улыбка внезапно осветила его свирепые, раскрашенные, да и от природы сумрачные черты ясным светом теплого человеческого чувства) Чингачгук слышал смех Уа-та-Уа, он узнал его среди смеха ирокезских женщин. Он прозвучал в его ушах, как щебетание малиновки.
— Ну, я могу положиться в этом смысле на ухо влюбленного, а делаварское ухо различает все звуки, которые оно когда-либо слышало в лесах… Не знаю, почему это так, Юдифь, но когда молодые люди — я разумею и юношей и девушек — начинают испытывать нежные чувства друг к другу, просто удивительно, каким приятным кажется им смех или голос любимой. Мне приходилось видеть, как суровые воины прислушивались к болтовне и смеху молодых девушек, словно к музыке, которую можно услышать в старой голландской церкви на главной улице в Олбани, где я бывал не раз, продавая меха и дичь.
— А вы, Зверобой, — сказала Юдифь быстро и с несвойственной ей серьезностью, — неужели вы никогда не чувствовали, как приятно слушать смех любимой девушки?
— Господи помилуй, Юдифь! Да ведь я никогда не жил среди людей моего цвета кожи так долго, чтобы испытывать подобные чувства. Вероятно, они естественны и законны, но для меня нет музыки слаще пения ветра в лесных вершинах или журчания искрящегося, холодного, прозрачного ручья. Пожалуй, — продолжал он, задумчиво опустив голову, — мне приятно еще слушать заливистый лай хорошей гончей, когда нападешь на след жирного оленя. А вот голос собаки, не имеющей нюха, меня нисколько не тревожит. Ведь такая тявкает бестолку, ей все равно, бежит ли впереди олень или вовсе нет.
Юдифь встала и, о чем-то раздумывая, медленно отошла в сторону. Легкий дрожащий вздох вырвался из ее груди, но это не было ее обычное, тонко рассчитанное кокетство.
Гетти, как всегда, слушала с простодушным вниманием, хотя ей казалось странным, что молодой человек предпочитает мелодию лесов песням девушек или их невинному смеху. Привыкнув, однако, во всем подражать примеру сестры, она вскоре последовала за Юдифью в каюту, где села и начала упорно обдумывать какую-то затаенную мысль.
Оставшись одни, Зверобой и его друг продолжали беседу.
— Давно ли молодой бледнолицый охотник пришел на это озеро? — спросил делавар, сделав затем паузу.
— Только вчера в полдень, Змей, хотя за это время много повидал и много сделал.
Взор, который Чингачгук устремил на товарища, был так остер, что, казалось, пронизывал сгустившийся ночной мрак. Искоса поглядев на индейца, Зверобой увидел два черных глаза, устремленных на него, как зрачки пантеры или травленого волка. Он понял значение этого пылающего взгляда и ответил уклончиво:
— Так оно и было, как ты подозреваешь, Змей, да, нечто в этом роде. Я встретил врага и не стану скрывать, что одолел его.
У индейца вырвалось восторженное восклицание; положив руку на плечо друга, он с нетерпением спросил, удалось ли добыть скальп.
— Ну, насчет этого я готов заявить в лицо всему племени делаваров, старому Таменунду и твоему отцу, великому Ункасу, что такие дела не подобают белым. Как видишь, Змей, мой скальп остался у меня на голове, а только мой скальп и подвергался опасности в данном случае.
— Воин не пал? Зверобой не оправдал прозвища, которое он носит, был недостаточно зорок или недостаточно проворен с ружьем?
— Ну нет, ты ошибаешься! Смею сказать, что минг убит.
— Вождь? — спросил индеец со страстным нетерпением.
— Этого я не могу тебе сказать. Он был очень ловок, и коварен, и тверд сердцем и мог пользоваться достаточной известностью среди своего народа, чтобы заслужить это звание. Он дрался храбро, хотя глаз его был недостаточно быстр, чтобы опередить того, кто прошел выучку вместе с тобою, делавар.
— Моему другу и брату удалось захватить тело?
— В этом не было никакой надобности, так как минг умер у меня на руках. Надо теперь же сказать всю правду: он сражался, как подобает краснокожему, а я сражался, как подобает белому.
— Хорошо! Зверобой бледнолиц, и у него белые руки. Делавар снимет скальп, повесит его на шест и пропоет песню в честь Зверобоя, когда мы вернемся к нашему народу. Честь принадлежит племени, ее не следует терять.
— Это легче сказать, чем сделать. Тело минга осталось в руках его друзей и, без сомнения, спрятано в какой-нибудь дыре, где даже при всей твоей делаварской хитрости вряд ли удастся добыть скальп.
Молодой человек коротко, но ясно рассказал другу о событиях этого утра, ничего не утаив, но по возможности уклоняясь от принятого среди индейцев бахвальства. Чингачгук снова выразил свое удовольствие, узнав, какой чести удостоился его друг. Затем оба встали, так как наступил час, когда ради большей безопасности следовало отвести ковчег подальше от берега.
Было уже совсем темно; небо затянулось тучами, звезды померкли. Как всегда после захода солнца, северный ветер стих, и легкая воздушная струя повеяла с юга. Так как эта перемена благоприятствовала намерениям Зверобоя, он поднял якорь, и баржа тотчас же начала дрейфовать вверх по озеру. Когда подняли парус, скорость судна увеличилась до двух миль в час. Итак, не было никакой нужды работать веслами. Зверобой, Чингачгук и Юдифь уселись на корме; охотник взялся за руль. Затем они начали совещаться о том, что делать дальше и каким образом
