При переходе по открытым равнинам и здесь, на зимних пастбищах, Дымкиным глазам, ушам и ноздрям было много работы. Столько нового, к чему можно было присмотреться, прислушаться и принюхаться! Все его чувства были напряжены как струна. Дымка радовался, когда выпал первый снег. Он падал на плечи, на круп, Дымку же подмывало прыгать и резвиться. Прерия стала бурой, потом побелела, теперь не приходилось больше прятаться в тень. Морозы были Дымке не страшны: он успел сменить свою гладкую шерсть на более толстую и теплую, подбитую слоем жира, густая, горячая кровь не застаивалась в его жилах, и он мог спорить со снегом и стужей; только когда с севера через горные хребты переваливали бураны, он искал, где бы укрыться от вьюги.
В эту зиму он стал уже рыть копытами снег, отыскивая корм, потому что еще несколько месяцев назад он заметил, что ему не хватает одного молока, потом молоко для него стало лакомством, а потом мать дала ему понять, что он отлучен. Спорить с ней не приходилось, и Дымка стал отыскивать траву, как взрослая лошадь. Он глотал снег и мог обходиться без воды так же долго, как и все в табуне; если в самую лютую зиму он и спал немного с тела, этого не видно было под толстой шерстью.
В долгие зимние месяцы его выручало то, что он сохранил еще некоторые из своих привилегий. Если взрослая лошадь докапывалась до места, где особенно много было травы, он прогонял ее оттуда. Бывало, он грозно прижмет к голове уши, оскалит зубы, лягнется, и большая лошадь, прикинувшись, будто напугана до смерти, поспешно убежит прочь от «страшного» Дымки. Из всего табуна только одна лошадь его не боялась. Дымка, бывало, рылся с ней в одной яме, иной раз захватывал клок травы прямо у нее из-под носа, но никогда не отгонял ее прочь. Это была его мать.
Метели выли в ущельях, сугробы заносили овраги, а Дымка проводил зимнее время так же беззаботно, как прожил лето. Конечно, немало энергии у него уходило на то, чтобы докопаться до корма, но достаточно сил оставалось у него и для игры. Часто, когда весь табун взрывал копытами снег, ища траву, Дымка подымал пляски, взметал облака снежинок, каждая жилка ходила в нем ходуном. Другие жеребята подхватывали игру, и скоро молодежь скрывалась за сверкающей белой завесой.
Так проходила зима, и никакие события не нарушали покоя и мира этих мест. Лишь однажды на горизонте показался всадник. Его увидел один только Дымка, который забрался в сторону от табуна. При виде этого всадника Дымка вспомнил веревки, кораль, прикосновение человеческих рук – и пустился назад к табуну.
Наконец показались первые признаки весны. Дымка не оценил их сначала. Теплые ветры, от которых таяли по склонам снега, разобрали и его: он размяк и ослаб, в первый раз в жизни не стало у него охоты резвиться и прыгать.
Несколько недель спустя из прогретой земли местами полезла трава. Молодой зеленый корм пришелся Дымке по вкусу, он теперь и смотреть не хотел на сухую отаву[2]. Целыми днями бродил он, ища первые побеги травы. Их было мало, и он понемногу тощал.
Отощал и весь табун: никому в горло не лезла отава. Природа знала свое дело: к теплу лошадям нужно было поспустить жиру.
Жир поубавился, вялость прошла, а тут и травы стало вволю – и на отрогах, и на равнинах. Лошади катались по земле и оставляли на ней клочья длинной зимней шерсти.
С первыми весенними днями Дымкина шерсть побурела, а теперь, когда погода стала потеплее, в тех местах, где вылез зимний наряд, показалась новая масть. От прошлогодней вороной шерсти не осталось и следа. Дымка был теперь «мышастой масти», разве что еще потемнее. Сильнее всего изменился цвет на боках и ушах, но только к зиме Дымка окончательно переменил окраску и превратился в лошадь пепельно-мышастого цвета.
Голова его и ноги были немного темнее тела, с вороным отливом, а на морде светилась узкая белая отметина. Это был красавец, которого, раз увидав, нельзя было забыть, он был безупречен, с какой бы стороны ни взглянуть на него.
Весенние дожди проносились и уходили, и каждый раз трава, освеженная влагой, подымалась выше, солнце пригревало теплее, и порой выдавались настоящие жаркие дни.
В один из таких жарких дней Дымкина мать исчезла. Дымка вздремнул в тени у ручья, потом долго пасся и только тогда заметил, что она ушла. Табун теперь возвращался на летние пастбища и стоял у подножия высоких гор. Широкая равнина внизу лежала как на ладони, но Дымка не нашел и следа своей матери. Он долго скакал вокруг табуна, ржал и искал ее. И все напрасно.
Еще раз окинул он взглядом равнину и, пофыркивая от удивления, снова принялся щипать траву. Он был не очень испуган, будто знал, что матери необходимо исчезнуть. Он не стал хуже спать, хуже есть и играть с ее уходом, – все шло так же, как и прежде, подросший жеребенок становился глаже день ото дня.
Однажды утром старый верховой конь, который все еще был в табуне, насторожил уши, заржал и поскакал к равнине.
Ему навстречу бежала лошадь, а рядом с ней – черная точка. Дымка и весь табун остановились и обернулись к равнине. Скоро Дымке показалось, что эта лошадь ему знакома, но его озадачила движущаяся рядом с нею черная точка. Дымка вскинул голову и пустился вскачь, чтобы выяснить, в чем дело.
Он звонко заржал, подбегая к матери: черная точка оказалась блестящим вороным жеребенком на шатких, непослушных ногах. Малыш оробел, когда увидел незнакомых больших лошадей. Дымка так и прилип к своему братишке, и его матери пришлось прижать к голове одно ухо, будто она хотела сказать: «Осторожнее, сынок!» Но Дымка и без того был осторожен, и, когда мать направилась в табун, он побежал рядом с малышом, а старый конь оберегал их сзади. С той поры Дымка стал в табуне вторым.
Лето было в разгаре, дни были горячи и тихи. Даже на самых высоких отрогах, где не сошли еще снега, стояла жара, солнечные лучи падали отвесно, и утесы не бросали тени. Здесь по узкой горной тропе цугом тянулся маленький табун лошадей. В голове шла Дымкина мать, новый вороной сосунок сейчас же за ней, потом мышастый стригун с отметиной на морде – Дымка. А позади старый гнедой с десятком лошадей – остальная часть табуна.
Они шли, казалось, без всякой определенной цели. Они проходили под ветвями погнутых ветрами деревьев, не задерживаясь в их прохладной тени, мимо студеных ручьев, мимо длинных стеблей травы, которые росли здесь повсюду. Мимо и мимо бежали лошади, нигде не останавливаясь. Тому, кто посмотрел бы, как стремится вперед табун, могло бы показаться, что кто-то потревожил лошадей, – может быть, на рассвете замечен был всадник, может быть, их спугнул кугуар.
