Эмилио Сальгари
Жемчужина Лабуана
В ночь на 20 декабря 1849 года неистовый ураган бушевал над островом Момпрачем.
Гонимые яростным ветром, как сорвавшиеся с привязи лошади, бежали по небу черные облака. Бурный тропический ливень обрушивал на остров потоки воды. Шторм, не стихавший уже третьи сутки, с пушечным гулом разбивал огромные волны о его каменистые берега.
Этот дикий остров, расположенный в нескольких сотнях миль от западных берегов Борнео, был известен как убежище грозных пиратов и пользовался дурной славой у моряков.
Но сейчас он казался необитаемым. Ни в хижинах, притаившихся под сенью огромных деревьев, ни на судах, стоявших в бухте на якоре, ни в темных лесах, окружавших поселок пиратов, не было видно ни огонька.
Лишь на восточной оконечности острова, на скалистом мысу, далеко выдававшемся в море, мерцали во мраке две точки — два ярко освещенных окна.
Там, в доме, одиноко стоявшем среди полуразрушенных укреплений, в одиночестве бодрствовал в этот глухой час ночи сидевший у стола человек. Это был мужчина лет тридцати, по-восточному смуглый, с лицом энергичным и мужественным, исполненным какой-то суровой красоты. Его черные, как смоль, слегка вьющиеся волосы длинными прядями падали на плечи, коротко подстриженная борода обрамляла слегка впалые щеки, а крутые смелые брови, точно две арки, подпирали высокий лоб.
Он сидел у стола, заставленного бутылками и хрустальными графинами, и держал в руке бокал с вином, но не пил, а сидел в отрешенной задумчивости, словно мыслями был далеко.
Внутреннее убранство этого дома своей странной беспорядочной роскошью резко контрастировало с простым и суровым внешним видом его. Снаружи его можно было бы принять за дом таможенника или смотрителя маяка — внутри же он был убран, словно княжеский дворец.
Стены комнаты, освещенные красивой золоченой лампой, были обиты парчовыми тканями, а пол застлан роскошным персидским ковром. Еще несколько таких же ковров, рассеченных местами ударами сабель, как ненужная рухлядь, были свалены у окна.
Справа у стены стоял турецкий диван, а напротив — старинная фисгармония, вся заваленная нотами. И всюду были развешены или в беспорядке разбросаны вещи редкие и немыслимой ценности: старинные картины кисти известных мастеров, древние книги в кожаных переплетах, сверкающий хрусталь и тончайший фарфор; по углам стояли шкафы из красного и черного дерева, полки которых ломились от ларцов и шкатулок, золотых и серебряных ваз, битком набитых жемчужными ожерельями, бриллиантовыми подвесками, старинными камеями, кольцами и браслетами с драгоценными камнями. И все это сверкало и переливалось в свете лампы, вспыхивая искорками и бликами всех цветов.
На длинном столе у дивана были разложены карты и лоции, навигационные приборы и подзорные трубы, а над самим диваном развешено разнообразное оружие, холодное и огнестрельное, всех стран и времен. Здесь были и дамасские клинки, и разнообразные кинжалы и сабли в драгоценных изысканных ножнах, и старинные пистолеты, и карабины новейших систем.
Человек, сидевший у стола, был погружен в глубочайшую задумчивость, казалось, он не видит и не слышит ничего. Он сидел так уже долго, не меняя положения, не шевельнув ни одним мускулом лица, когда резкий удар грома, потрясший весь дом до самого основания, вывел его из задумчивости.
Он быстро встал, отбросил назад длинные волосы и прошелся по комнате, бесшумно ступая остроносыми сапогами по мягким коврам.
— Полночь… — пробормотал он. — Уже пятые сутки, а Янес еще не вернулся.
Он взял со стола бокал с вином, медленно выпил его и задумчиво подошел к фисгармонии. Ударил пальцами по клавиатуре, извлекая низкие, мрачно звучавшие ноты, и тут же оборвал мелодию — последние звуки ее затихли в завываниях ветра и шуме бури.
Вдруг он быстро повернул голову и прислушался к чему-то за стенами дома, точно за этим шумом уловил какой-то другой долгожданный звук. Потом набросил плащ и вышел из дома.
Широким уверенным шагом он прошел вдоль укреплений и остановился на самом краю скалы, о подножье которой неистово билось взъяренное море. Ветер жестоко трепал его волосы, дождь стекал по лицу, но он стоял неподвижный, как этот скалистый мыс у него под ногами, и жадно вдыхал порывы бури, устремив взгляд в бушующее море.
При короткой вспышке молнии, на долю секунды осветившей морскую даль, он увидел маленькое суденышко, которое входило в бухту, лавируя среди стоявших там на якоре кораблей.
— Это Янес, — проговорил он в живейшем волнении. — Наконец-то! Пора.
Четверть часа спустя какой-то человек в широком плаще с капюшоном, с которого ручьями стекала вода, решительными шагами вошел в дом, где его так нетерпеливо ждали.
— Здравствуй, Сандокан! — сказал он с чуть заметным португальским акцентом, сбрасывая плащ и снимая с плеча спрятанный под ним карабин. — Брр! Какая адская ночь!
— Да, дорогой Янес, — улыбаясь, ответил тот. — Я уже начал беспокоиться за тебя.
Он наполнил вином два хрустальных бокала и протянул Янесу один из них.
— Выпей, дорогой!
— За твое здоровье, Сандокан.
— За твое.
Они опрокинули бокалы и уселись друг против друга за стол.
Янес был несколько старше своего товарища: лет тридцати трех или тридцати четырех. Среднего роста, хоть и крепкого сложения, он ничем не привлек бы к себе внимания, если бы не острый взгляд глубоко запрятанных серых глаз, что в сочетании с волевым подбородком и твердо сжатыми губами указывало на сильный характер. С первого взгляда было ясно, что человек этот много пережил и многое в своей жизни повидал.
— Ну, Янес, — с нетерпением спросил Сандокан, — ты видел эту девушку?
— Нет, но многое о ней разузнал.
— Ты не высаживался на Лабуан?
— Я кружил все время поблизости. Но ты же понимаешь, что на берег, охраняемый английскими канонерками, трудно высадиться человеку моего сорта.
— Расскажи мне о девушке. Кто она?
— О ней говорят, что это необыкновенная красавица, что волосы у нее светлые, как золото, глаза голубые, как море, а лицо так прекрасно, что способно околдовать любого. К тому же она очень умна, и у нее очень приятный голос — когда она распевает свои арии, местные жители приходят послушать ее под окном. Они в ней души не чают, ведь она к тому же добра.
— Кто она, чья она дочь?
— Одни говорят, что дочь какого-то колониста, другие называют английского лорда, а третьи уверяют, что она ни больше ни меньше как родственница губернатора Лабуана.
— Странно, странно… — пробормотал Сандокан, прижав руку ко лбу.
