Том Шервуд - Адония

Однажды в Лондоне, поздно вечером, трое, сдвинув головы и придерживая нешироко раздвинутые портьеры, смотрели на дом, стоящий напротив – поодаль, за пустырём. Это был старый, облупившийся «доходный дом», и, поскольку люди в нём жили бедные, редко какое окно было снабжено занавесками. Во всех квартирках горели свечи: небогатый ремесленный люд ужинает, как правило, поздно.

Наблюдать, как живут и что делают бедняки – занятие скучное, но те трое, что раздвинули тяжёлые портьеры в тёмном окне, занимались именно этим. Впрочем, их интересовала только одна квартира и только один жилец – на втором этаже.

– Сколько их? – вполголоса поинтересовался один из наблюдающих, глядя на смутные маленькие силуэты.

– Четверо, – ответили ему полушёпотом. – Главный – монах, к которому прислали гонца из Америки. Второй – этот самый гонец. Он сейчас должен уйти. И двое в прихожей – беглые матросы. Много лет плававшие, много раз битые. Прячутся у монаха, кормятся у него, и по его приказу любому пришедшему в дом свернут шею.

– Серьёзные люди.

– Да. Сам монах – в следующей комнате, вот он, видите? Всё его имущество, – и документы, и деньги, – в сундуке под кроватью. Значит, расплачиваться он будет именно там.

– Кто рассчитывал полёт портфунта?

– Я. Высоту их подоконника измерил ночью шестом. Высоту нашего – каболкой с привязанным грузом.

– Баллисту на этом расстоянии испытывал?

– За городом, дважды.

– Если всё-таки портфунт окажется тяжелей или легче, и не влетит в наше окно, а ударит в стену?

– Я подберу, – подал теперь голос и третий. – Лошадь готова. Но всё же лучше, если деньги сразу попадут к вам, радж.

– Сам на это надеюсь. Но всё зависит от баллисты…

– Вот он! – перебил их второй собеседник. – Гонец! Вот, выходит!

– Не вижу, – признался радж. – Ночь тёмная, глаза старые.

– Идёт вдоль дома. Да, в сторону трактира «Уютный угол», там у него каморка под крышей.

– Что-ж, хорошо. Бали, ступай прямо сейчас. Пусть матросы подумают, что это их гонец по какой-то причине вернулся. Лучше, если дверь сразу откроют, без лишних объяснений.

Бали отпрянул от окна, подхватил лежавший в углу тяжёлый мешок, вскинул его на плечо и, выскользнув за дверь, неслышно ступая, заспешил вниз по лестнице. Спустя несколько мгновений он уже мчался, пригнувшись, через пустырь по направлению к «доходному дому».

– Через четыре минуты я с лошадью буду внизу, у стены, – торопливо сказал второй и тоже поспешил вниз.

Оставшийся в одиночестве радж сдёрнул, порвав шнурок, и сбросил на пол портьеры, широко распахнул створки высокого окна – и тоже вышел.

Пригнувшись, ступая мягко, неслышно, он пересёк пустырь, приблизился к старому дому, перешагнул неглубокую вонючую канаву, в которую местные обитатели выливали нечистоты из окон, встал вплотную к стене и здесь совершил несколько неожиданных, но вполне объяснимых действий. Он распахнул тёмный, доходящий до колен плащик, снял с плеча смотанную в бухту верёвку с часто навязанными на неё узлами, положил к ногам. (Едва слышно звякнула о камень привязанная к верёвке маленькая, с остро наточенными крючьями «кошка».) Затем, чуть присев, выхватил из скрытых в рукаве ножен длинный прямой нож, провернул его, словно фокусник, в пальцах, и вернул в ножны. Из второго рукава выхватил второй нож и проделал ещё раз то же самое. Достал из-за спины скрученную в тугой валик небольшую циновку, поставил её торчком, прислонив к стене. И присел возле стены сам, – присел и замер, едва-едва освещаемый светом окон второго этажа.

В ту же секунду в дверь на втором этаже постучали.

– Вернулся! – вскочил с ветхого, продавленного кресла приземистый широкоплечий матрос в рваном нижнем белье.

– Должно быть, забыл что-то, – в тон ему откликнулся и встал с кушетки второй, с волосатой грудью и обвисшим животиком.

– Я открою, – сказал крепыш и, клацнув запором, толкнул дверь.

Толкнул – и, непроизвольно икнув, отшатнулся. Вместо ожидаемого гонца быстро шагнул в комнатку очень молодой, худенький, с чёрным лицом человек. Не издав ни звука, пришедший пробежал через комнатку к следующей двери, распахнул её и без приглашения ввалился внутрь. Перед глазами остолбеневших матросов мелькнул лишь серый объёмный мешок.

Беловолосый, средних лет монах, в снятой с плеч, откинутой назад и свисающей с пояса сутане, с намыленным для бритья лицом, уронил на пол бритву и освободившейся рукой испуганно перекрестился.

– По делу, о котором вы хлопочете у бишопа[1]! – торопливо сказал пришелец, и, схватив стоящий у стола стул, переставил его к стене и сел – лицом к двери, к вбегающим уже разъярённым матросам, и мешок выставил перед собой, словно щит.

Почти четверть минуты все молчали. Наконец монах, наклонившись, поднял бритву, машинально провёл щёчкой лезвия по ладони. Переспросил:

– У бишопа?

– У бишопа, – подтвердил чернолицый юнец.

– О монастыре?

– О монастыре.

– Вы ловко вошли в моё жилище, – после паузы снова сказал монах.

– А вы ловко вошли в клир[2], – с одной стороны похвалил, а с другой – продемонстрировал знание дела пришелец.

– Я для чего вас держу? – тихо, с зловещей ноткой проговорил монах, проткнув ледяным взглядом матросов.

– Да мы его сейчас… На куски… Гада…

– Пошли вон.

Матросы, виновато переглянувшись, ретировались.

– В высшей степени чернокожий, – сказал монах, обращаясь не к гостю, а к поднятому на уровень глаз зеркальцу, – но с лицом достаточно европейским. По крови – индус? Бенгалец? – сказал, и неторопливо повёл по щеке бритвой.

– Ваш английский нетвёрд, – задумчиво отозвался пришелец, – и с мягким «эр». Белые волосы. Бреетесь вечером, а не утром. По крови – скандинав, но долго жили во Франции?

Монах вздрогнул. Дрогнула бритва. На щеке коротенькая полоска вспыхнула алым. Однако, не подав вида, он продолжил занятие. Дождавшись мига, когда монах закончит бритьё, пришелец встал, опустил на пол мешок и шагнул к столу. На нём стоял таз, с кромки которого свешивался край белого полотенца. Второй край был опущен в воду. Чернолицый взял полотенце, прижал его в воде к дну таза, вынул, слегка отжал, и – подал монаху. Тот, кивнув, принял его и бережно промокнул свежевыбритое лицо.